Дикие

— Хорошо. И кто заболел первым?

Первыми были старшие потом учителя

Вашего возраста

Паретта фыркает.

— Я не стану спрашивать, сколько мне, по-твоему, лет.

Я начинаю писать, и она смеется, прижимая ладонь к глазам.

Как будто вчера родились

— Очень мило с твоей стороны.

Для большинства учителей конец настал быстро. Медсестра была древней — думаю, она умерла еще до того, как до нее добралась токс; еще несколько человек ушли в лес и не вернулись. Как говорилось в оставленной ими записке, они сделали это, чтобы на них не пришлось тратить пищу. Но остальные, женщины возраста моей матери, в волосах у которых только начала пробиваться седина, угасли как от лихорадки. Просто умерли, и у них даже пальцы не почернели, как у нас.

— И сколько, говоришь, вас осталось?

Стопка бумаг пугает размерами. Столько имен, столько девочек, которых давно нет в живых. В какой-то момент я перестала считать и стянула границы своего мира до нас троих.

Человек 60 точно не скажу

— А твои подруги? Гетти и Риз? Как они себя чувствуют?

Я ей не говорила. Я бы никогда не рассказала. Я чувствую, как утекает тепло, как сжимается моя челюсть и сужаются глаза.

Откуда вы про них знаете

Она машет рукой.

— Мы знаем про всех.

И снова оно. Сказано небрежно, как будто это ерунда, но таблетка, которую она мне дала, называлась «РАКС009». Если я 009, станет ли одна из них 010?

Нет. Они мои, и я их не отдам.

У них все хорошо

У нас всех

Я знаю, что Паретта ждет подробностей. Не дождется.

Вы задали свои вопросы моя очередь

Паретта беспокойно ерзает на кровати. Она выглядит как один из психотерапевтов, которых мама начала приглашать ко мне, когда поняла, что я не собираюсь открываться.

— Конечно.

Почему я

Я пристально наблюдаю за ее реакцией и, когда она улыбается мне, подмечаю скрытую за улыбкой грусть.

— Скажу честно, Байетт, — говорит Паретта. — Никаких причин нет.

Наверное, она ожидает, что ее слова меня заденут. Но сильнее всего я чувствую облегчение. Я не особенная. У меня нет иммунитета. Бороться с токс у меня получается не лучше других, и это хорошо, потому что я не хочу бороться.

Оказалась в нужном месте в нужное время?

— Именно. — Она поднимается на ноги. — Что-то вроде того.

Для меня это началось с Моны. Она вышла из лазарета, и я не могла поверить глазам. Не могла поверить, что она все еще жива. Я спросила ее, как она себя чувствует и что произошло, но ответа толком не добилась.

Я собиралась уходить, когда она положила мне руку на сгиб локтя и надломленным голосом сказала:

— Они ее уничтожат.

Когда я отвернулась, то увидела, как директриса разговаривает с Гетти. И смотрит на меня.

Той ночью, после ружейной смены, после приступа Моны, я выбралась из койки, которую делю с Гетти. Когда я вернулась, я сказала Риз, что ходила на первый этаж; Риз, по своему обыкновению, не стала расспрашивать — именно это мне и было нужно, потому что я сказала неправду.

На самом деле я ходила в спальню Моны. Ее подруги съехали в другую комнату, оставив ее, так что теперь она одна в конце коридора. Дверь была не заперта. Я вошла. Луна почти не давала света, но я разглядела Мону, лежащую на нижней койке.

— Эй, — прошептала я. — Ты еще жива?

Она не ответила, так что я подошла и начала трясти ее, пока ее глаза не распахнулись. Она выглядела кошмарно, и жабры у нее на шее медленно шевелили рваными кровавыми складками.

— Уходи, — сказала она.

Вместо этого я присела рядом. Я не собиралась уходить, пока не получу то, чего хотела.

— Что ты имела в виду? Утром, в вестибюле.

Она привстала в постели — медленно, словно это ужасно трудно, — пока ее глаза не оказались наравне с моими; ее рыжие волосы мерцали так тускло, что я этого почти не заметила. Она глубоко вздохнула и к концу вдоха, кажется, забыла о моем присутствии. Но потом подняла руку и провела дрожащим пальцем по гребешкам жабр.

— Ты бы это оставила, — сказала она. — Если б могла. Да?

Я не могла притворяться, что не понимаю, о чем она. Гетти плакала, когда потеряла глаз; пару раз я замечала даже, как Риз смотрит на свою чешуйчатую руку — так, словно предпочла бы ее отрезать. А я — я никогда не возражала. Истекала кровью и кричала, но такова плата за крепкий сон.

— Нет, — солгала я. — А ты?

Она выглядела такой усталой. Мне почти было ее жаль.

— Иди спать, Байетт.

Но я не могла найти в себе силы вернуться в комнату и поэтому спустилась в вестибюль и долго гуляла по щелям между половицами. Я думала о Моне, думала о себе. Конечно, я бы это оставила.

Потому что мне кажется, что я искала его всю жизнь — безумие в теле, которое уравновесило бы безумие в голове.

Там меня и нашла Уэлч. Я сказала ей, что у меня болит голова, и она пощупала мне лоб, отвела в лазарет, взяла образец крови — для верности, сказала она, на всякий случай, — и отправила назад в спальню. А когда я вернулась, я залезла наверх к Риз, которой мне не пришлось бы лгать.

Если бы я не говорила с Моной. Если бы не вышла в ту ночь из комнаты. У меня был миллион вероятностей не попасть сюда, но ни одна из них не кажется правдоподобной. Я всегда шла сюда. Это уже случилось давным-давно.

ГЛАВА 12

— И как ты себя чувствовала?

Я пожимаю плечами.

— Может быть, ты испытывала какой-то стресс? Что-то, на что отреагировала особенно остро? Ты ведь через многое прошла.

Эту женщину я раньше не видела. Она вошла после Паретты. Не представилась, просто подкатила к моей кровати инвалидное кресло и уселась так, словно эта комната принадлежит ей.

— Тебя что-то тревожит? — спрашивает она.

Она одета так, как обычно одевается Паретта, в тот же защитный костюм и хирургическую маску. Только ее маска сделана из прозрачного пластика. Видимо, для того чтобы мне проще было ей довериться, но маска только искажает нижнюю половину ее лица.

— Байетт? — Она подается вперед.

Я отворачиваюсь и нависаю над своей доской.

Мне не тревожно, хочу написать я. Мне просто скучно.

Но ограничиваюсь простым

Нет

— Нет?

Не тревожит

Она кивает и выпрямляется. Я не поднимаю глаз от натянутого на ноги одеяла.

— Ты знаешь, как меня зовут? — спрашивает она.

Нет

— А хотела бы узнать?

Я киваю на доску.

— Почему?

Я продолжаю молча смотреть на нее, и она кивает, словно это что-то значит.

— А чем я занимаюсь? — продолжает она. — Ты хочешь знать, чем я занимаюсь?

Вы психиатр

— Как ты поняла?

Я закатываю глаза.

— Ты уже общалась с психиатрами?

А вы как думаете

— Давай попробуем по-другому, — говорит она. Я ее знаю. Не конкретно ее, но я встречалась с ними тысячу раз. Так они смотрят, когда я отказываюсь раскрывать перед ними душу.

Она поднимает свой планшет и показывает мне лежащую под ним тонкую книгу в переплете. Темно-синяя, с золотым тиснением. Она мне знакома. Ракстерский школьный альбом. Последний, который мы сделали до токс, альбом того единственного года, который я отучилась полностью.

Я торопливо хватаюсь за доску.

Откуда он у вас

Она не отвечает. Открывает его, медленно пролистывает.

— Это был твой первый год в Ракстере, верно? Год до начала токс?

Я пожимаю плечами.

— Тебя почти нет на фотографиях.

Не люблю фоткаться

— О, смотри, вот ты. — Она протягивает альбом, и я беру его и кладу на колени.

На фото я, Гетти и Риз сидим на диване в вестибюле. Гетти смотрит на меня и что-то рассказывает, а Риз примостилась на подлокотнике у меня за спиной и заплетает мне волосы. Она улыбается — едва заметно, но все-таки, — а у меня закрыты глаза, голова откинута назад. Я смеюсь. Это очень похоже на сегодняшний Ракстер, только диван еще не выпотрошен, а на заднем фоне на подоконнике стоит ваза с ракстерскими ирисами.