Страница 6 из 9
- Я давно так живу. Только рядом с тобой ощутила сердце в груди, мама...
Анна ожидала, что на руки упадут слёзы, но напрасно: мулло плакать не умеет. Но это не значит, что ничего не чувствует.
- Я никого не выкормила своим молоком, - горько проговорила Анна. - Но могу отдать кровь. Не ходи более в слободу, дочка.
Девочка подняла на неё бездонные глаза, точно заполненные серо-голубым льдом:
- Меня один раз уже убили. Когда нас придут жечь, беги, мама. А меня закрой связанную по рукам-ногам в избе.
Анна прижала к себе богоданное чадо и взмолилась в мыслях Всевышнему:
- Не допусти людского поругания, дозволь самой сделать должное.
И не увидела, как Надёжка-Маринка, словно подслушав материнские мысли, широко раскрыла глаза. Из них исчез речной лёд, на смену ему пришла чернейшая ночь.
Когда под утро в избу к Пестеревым заглянула соседка - спросить, отчего это скотина на улицу выбралась и почему ворота и двери нараспашку, нашла лишь три бездыханных тела. На шеях несчастных алыми маками распустились рваные раны. Приёмыша не было.
Слободу окружили постами, не велели носа высовывать за оцепление. Стали ждать рождественских и крещенских морозов, которые изничтожат заразу, что выкосила половину людей, а потом уж расследовать нападение на семью Пестеревых дикого зверя. Власти к тёмному и суеверному народу не прислушивались.
А в Ушаковском приюте появилась новая воспитанница - Пестерева Надежда, сирота, немая и глухая. Там уже забыли и про Верхозину Марину, взятую в губернаторский дом на воспитание; и про Уткину Дашку; и про Таньку Саенко, выпросившую себе смерть.
Ночами новая воспитанница лежала, вытянув руки над одеялом, как полагалось, и смотрела в потолок. Если бы её взгляд мог воздействовать на сто лет небелёные доски, в них уже была бы дырка.
Чтобы выживать, нужно было убивать. Материнской любви оказалось мало, чтобы Надёжка-Маринка перестала губить людей.
Рядом послушалось клокотавшее, неровное дыхание.
Маринка глянула на ближнюю койку, где, съёжившись от холода, спала такая же новенькая, как она сама. Откуда эти жуткие звуки, уже слышанные в этой спальне-леднике?
Маринка повернула голову. Вот оно что... Уткина Даша...
Что ж не бежишь отсюда, несчастная? Где все те ангелы, которые должны принять душу страдалицы и доставить к небесным вратам?
- Я не могу тебе помочь, Даша, - тихонько сказала Маринка. - Нечистая я теперь, молитвы мой рот не выговорит. Или ты пришла накормить меня горбушкой? Не получится, мертва я так же, как и ты.
Но бесплотная мерцающая Уткина снова протянула ей белый цветок мака. Маринка усмехнулась и покачала головой.
Будь ты проклята, Уткина, со своим даром. Одни страдания от него. Неужто все, кто мучился при жизни, начинают изводить друг друга и после смерти? Эх, была бы здесь Татьяна. Маринка приняла бы её цветок - алый, как кровь... Тёплый, как жизнь.
Она вспомнила и губернаторшу, и предательницу Сашу, и своих убийц - ряженную горбуньей цыганку и её напарника. Что ж они так - поленились нож запачкать, живой в воду кинули?
Но она найдёт Сашу, которая своей жадностью и жестокосердием повернула Маринкину жизнь. Саша должна заплатить за всё. Марина больше не выпьет ни капли крови. Она будет питаться ненавистью.
И главное: она вспомнила день и миг, когда её похищали и она впилась в руку цыгану-детокраду. Стало быть, кровопийц в таборе много - они же передают друг другу эту напасть. Но искать нужно Сашу, она главная. Так думалось Маринке.
О том, что Саша - отступница и предательница, хотя и принадлежит к древнейшему роду, который одним из первых появился на земле, Марина узнает позже. Вся её недолгая жизнь пройдёт в поисках истинной представительницы народа джат кале мануш. Только у джат серые, как придонный лёд, глаза и рыжие волосы, хоть и прозывается народ "кале" - чёрные.
***
Минуло семь лет. Губернский город казался одним гигантским приютом для сиротствующего без Бога люда. Промышленные окраины покрывались густыми дымами из труб, кишели преступностью, нарывали недовольством со стачками рабочих. Городские рынки выбрасывали в вены-улицы тьму жаждавших убить за грош, надругаться над слабым и сильным, выпачкать в грязи недостаточно замаранное. И жизнь в каменных особняках почти ничем не отличалась от жизни предместий - всё та же тоска в преддверии нового века, всё то же отчаяние и безверие. Иное время клаксонами автомобилей и рёвом паровозов будоражило тину веков, поднимало наверх муть со дна жизни, кружило души в вихре смертельных заблуждений.
На улице Минина и Пожарского двухэтажный особняк отгородился от суеты и пыли небольшим садиком с двумя скамейками и клумбами. Из окон кухни по утрам не пахло кофе и свежевыпеченной сдобой, а к обеду - щами. В нём почему-то вообще не было кухарки. Только мрачная и бледная горничная мелькала иногда возле высокого крыльца, раздвигала занавеси на окнах, встречала подённых работниц. Массовые увольнения рабочих заставляли их жён бродить по городу, пытаясь перехватить даже самую плохонькую работёнку, которая бы помогла семьям протянуть ещё один день. Только вот беда - в этот особняк каждый раз нанимали новых подёнщиц.
А проживала в нём Верхозина Марина, колдунья, гадалка и медиум.
В шесть часов июльского утра, которое и дымы над заводскими трубами, и облака превращало в золотисто-розовую сахарную вату, что продают в кондитерских магазинах, у гадалкиного дома было людно.
Перед крыльцом чёрного входа толпились подёнщицы. На скамье расположились две дамы, одетые почти одинаково, как средней руки компаньонки, обитающие в купеческих или мещанских домах. Однако, судя по часам на цепочке, изящным башмакам и маячившей за воротами сада коляске, дамы были более чем обеспеченными. Кто знает, с чего им приспичило устраивать маскарад.