Страница 4 из 9
Саша издала гневный гортанный звук и обрушила негодование на гекко:
- Вы что натворили-то? Не догадались, чего мне стоило передать вам девку? Губернаторша до сих пор её ищет, все рома под подозрением. Меня чуть не выгнала. И ради чего? Ради калеки!.. Отправьте её теперь к церкви за милостыней. Пусть до кончины хоть какую-то пользу принесёт.
В воскресное раннее утро, когда бледные тени звёзд исчезали в заспанном рассвете, Марину повезли в город. Её усадили у церковных ворот, поставили перед ней гнутую посудину. Сгорбленная старая цыганка время от времени убирала подаяние и рассказывала жалобную историю о смертельной болезни её внучки-сиротки.
И богатые дамы, и мещанки роняли слезу, щедро наполняя посудину.
Маринке было плохо от любопытных, жалостливых, гадливых взглядов, от слепившего солнца, под которым её уродство выглядело особенно отвратительно, от желания изгоя помереть тут же, не в силах вынести страшное людское милосердие. А потом свершилось и то, что она считала самым ужасным.
- Бедное дитя... - сказала Надежда Юрьевна, и её глаза заблестели слезами.
- Бедное дитя... - эхом прозвучали слова Саши, которая стояла позади губернаторши и сухими алчными глазами обводила ряды убогих, которые выставили перед всеми свои культи, язвы, шрамы и паршу.
Несколько крупных ассигнаций упали в посудину, и все звуки вокруг стихли: это была неслыханная щедрость.
Надежда Юрьевна внезапно сняла с шеи цепочку, на которой переливался маленький крестик с камнями, искрившимися огнём. Губернаторша подошла к Марине и, не морщась от отвратительного запаха, не боясь заразы от сочившихся гноем язв, тонкими пальцами в кружевных перчатках повесила ей на шею баснословную драгоценность.
- Это крестик усопшей Сонечки. Он не помог моему несчастному ребёнку. Может быть, привлечёт милость Создателя к этому. Молитесь за рабу божью Софью, - сказала Надежда Юрьевна и, не утирая залитого слезами лица, прошла в ворота.
Саша, щека которой дёргалась и кривила всё лицо, последовала за ней.
Вокруг Марины выросла толпа. Люди завистливо глазели на нищенку-калеку.
Горбунья махнула кому-то в толпе рукой, крепко обхватила Марину за плечи. Изъязвлённую кожу, прикрытую рубищем, засаднило. Выступила сукровица, грубая ткань прилипла, причиняя боль. Вырваться недоставало сил, и Марина гнусаво заплакала.
Толпа подступила ближе, раздались фальшивые охи и ахи, предложения увести больную калеку в хорошее место. И тут людскую толчею, как лодка волну, раздвинула железная тележка. Её с усилием толкал вперёд чернявый подмастерье.
Он шустро подхватил Марину, посадил в тележку, передал горбунье, у которой вдруг исчез горб, мешок с инструментами. Бывшая старуха молодцевато накинула кафтан с рукавами-буфф, и они заспешили прочь не по мостовой, а в узкий переулок между каменными домами. На голову Марине накинули мешок.
А через некоторое время потянуло речными запахами.
Марина неплохо знала город и сначала подумала, что её переправят на другой берег. Отнимут крестик и оставят на улице. И попадёт она во Введенский приют, который до недавнего времени был для неё самым страшным местом на земле. А сейчас заведение, где умирал каждый третий приёмыш, показалось ей самым желанным.
Мешок сняли, бережно разомкнули цепочку. Марина было вздохнула с облегчением, но её, грубо переваливая с боку на бок, обернули мешковиной. Боль была неимоверная, но она была последним ощущением, что довелось почувствовать Маринке, приютской девчонке, которой не повезло в очередной раз.
Речная волна приняла горемычное тело с привязанной к ногам котомкой, полной камней.
***
Прошло три месяца, на выстуженную землю с косыми порывами ветра летели белые мухи, в стремительном течении мчалась река, а за ночь кромка берега покрывалась сахарным ледком. Грустное солнце не могло разогнать утренние синеватые туманы, и лишь к полудню у реки рассеивался морок.
Именно тогда спешили к мосткам бабы из слободы. Солдатка Пестерева Анна, которая жила со свёкрами в ближнем к реке доме, не любила толчеи и ходила стирать потемну. Свекровь предупреждала её: туманы коварны, и вовсе не нечистью и нежитью, а тем, что скрывают головников и ворьё. Пусть не нажила Анна ребят с мужем, уже три года как забритым в солдаты, но ведь свёкры на ней - не будь невестки, кто о них позаботится, покормит-обмоет и глаза закроет, как час придёт?
Анна спускалась по тропинке, прижимая к животу одной рукой шайку с бельём, другой - тяжёлые вальки. Не грохнуться бы на ледке - костей не соберёшь, как вниз с горы свалишься. И вдруг ей в лицо словно дохнула сама смерть - стыло и безжалостно.
Анна остановилась, перевела дух. Отпустило вроде. Пошла дальше, но обернулась, пытаясь понять: а что же это такое с ней приключилось? Или в самом деле костлявая была рядом? И тут же шайка и вальки полетели у ней из рук.
В шаге от неё стояла девчоночка лет десяти-одиннадцати. Синяя, как туманы над рекой. Почти голенькая, в рубище, через которое видно тело. Ноготки на руках и ногах чёрные от холода. Голова чуть обросшая - беленькие кудряшки топорщились на ветерке.
- Ты откуль такая? - спросила Анна, позабыв про имущество, которое обронила. - Как звать-то? С какого двора? Или, поди, приютская?
Девчонка кивнула.
Анна спохватилась: конечно, приютская, и чего было спрашивать? Введенский вон распустить не успели, как смертельное поветрие случилось, поумирали почти все. А уцелевшие разбежались и попрятались. Так чего она встала, как корова? Нужно хватать дитятю да тащить в тепло, отогревать и кормить.
Анна, женщина высокого роста, вровень с мужиками-богатырями, и такой же силушки, сначала взяла на руки девчушку. А потом только спросила:
- Жить ко мне пойдёшь? Солдатка я, со свёкрами мыкаюсь.