Mond

<p style="margin-left:.5in;">

   Все тонометры плещут стеклами, показатели рвутся прочь с измерительных шкал, приборы коротят с оглушительным воем, диоды мерцают, сплетаясь в головокружительное кружево, поверх которого неоново-алым мельтешит критическая нужда в бездействии — хоть на секунду остановиться и перевести дух, обернуться и оценить потери. Только вот не до того ему под высоковольтным небом, от напряжения воздух звенит как струна, словно под стаей бомбардировщиков, словно под рев сирен, остановиться он не находит сил, обернуться и встретиться взглядом с бесконечным полчищем незримых глаз, под неусыпным присмотром которых находится круглыми сутками, безграничное око следит отовсюду, укрывшись за стальными зимними тучами, куда ни сунься — повсюду перекрестный огонь точек зрения, восходящих к единственной владелице. Все предметы вокруг постоянно глядят, то с укором, то издевательски, хладнокровно свидетельствуют, как он проседает под натиском, медленно, но верно, неотвратимо и безостановочно. Хрустит корка наста, проседая, когда он врезается в нее носом, отправленный в грязный сугроб надежным кулаком случайного оппонента, и статика в воздухе удачно оттеняется кровавым привкусом во рту, рельефными пятнами крови на снегу, но сколько тут ни дерись — не собьешь это ведьмовское проклятие, пеленающее в кокон, сколько ни бейся — оно только туже затягивает узлы, стискивает кольца, пакует в целлофан, Иден все силы тратит на то, чтобы не подавать виду, круглыми сутками носится по городу без разбору в попытках от него убежать, но противник постоянно оказывается на шаг впереди, что немудрено, ведь он повсюду и отовсюду, пялится изо всех глаз и вещает изо всех ртов, начисто искажая всякую речь, отчего он почти насовсем лишается способности поддерживать какой бы то ни было разговор и самые невинные фразы понимает превратно, оценка обстановки никакой ясности не вносит: вокруг родной старый город, столица, обледеневшая в глянец брусчатка, предпраздничная суматоха, хвойный запах мороза, скованная льдом река, платаны большие и голые, мертвые и сирые, что с них толку, когда сам сквозь себя глядишь, будто в маленький дверной глазок, в межзвездном отдалении размышляя о порабощенных грибами муравьях и управляемых зомби из вуду. Спасения нет ни в дворовых драках, ни в праздных шатаниях, в уличных гонках по расчищенной трассе — разве что легкая суицидальная патина с привкусом тошноты от превышенной скорости, в друзьях нет спасения, потому что большинство из них не друзья вовсе, а так, приспешники, которым важней всего вовремя оценить масштабы трагедии, чтобы успеть съебаться с тонущего корабля. Орел не из их числа, впрочем, пусть и не двухголовый и не республиканский, он смиренно следует по пятам, словно верный оруженосец, и ценой невероятных усилий умудряется каждый раз предотвращать скандалы, розыски и прочие козни, обусловленные благородным происхождением Идена, изредка вкладывая его в родные двери для успокоения материнского сердца, чтобы Иден "показывался дома" хоть время от времени, причем обладательница этого сердца во всех новоявленных странностях своего чада винит никого иного, как Орла, и верит в это так же свято, как в Спасителя, сама с каждым днем все более отдаляясь от реальности общепринятой в карманную реальность своей личной версии христианства, так что напускается на Орла при всякой встрече с торжествующим негодованием, сыплет угрозами и потрясает кулаком, хорошо хоть, не распятием. Невзирая на это, Иден не испытывает никаких проблем с тем, чтобы уже на следующее утро вновь оказаться на улице — все потому, что ведет партизанскую деятельность, то есть в присутствии родных изобретательно сменяет видимость безудержного веселья на угрюмое безучастие и на все вопросы отвечает односложно, а поутру с помощью скрытых в материнских упреках подсказок преисполняется прежней решимости наконец-то отправиться в лицей. На некотором расстоянии от дома Орел его обычно и вылавливает — если и на пути в лицей, то по чистой случайности, так как Иден едва ли помнит, что такое лицей и зачем он нужен, и совершенно этими тривиальными вопросами не интересуется, всецело поглощенный истошным желанием выпутаться наконец из бесконечно сужающегося коридора мороки и параллельным созданием атмосферы кутежа и угара, сквозь которую до него не докричаться. Орел и не очень старается, впрочем, а лишь смиренно оказывает услуги личного телохранителя и единственного потребителя безудержного веселья, потому что по-человечески Иден с некоторых пор не разговаривает больше и с ним, и на все вопросы отвечает невпопад, если отвечает вообще, а все предложения встречает враждебно и подозрительно, говорит — может быть, ты шпион, пропагандист, коллаборационист, может статься. Орлу не нужно выяснять, чей шпион, каких цветов пропагандист, он и без того в курсе, и все поползновения установить коллаборацию с виновницей торжества окончились провалом, при попытках призвать ее на помощь он и сам едва не уверился в колдовских спецэффектах, о которых не раз слыхал прежде от Идена, когда поймал ее, наконец, на выходе из местной церквушки, затесался в фокус ее змеиных глаз и наткнулся там на взгляд Медузы, от которого язык примерз к нёбу и занемели ладони, все заготовленные аргументы оказались никчемными, а сам себя он ощутил скудоумным оборванцем, который уже тем виноват, что посмел привлечь внимание этой чужеземной белоснежки со своим дурацким видом, с дурацким ирокезом, с дурацкими вопросами, берцы на морозе дубели и по-дурацки скрипели на снежной глазури, когда он шел с ней рядом и сбивался и мямлил от всей совокупности, да еще от смущения, — потому что избранницей своей Идена угораздило сделать едва ли не самую красивую девушку в окрестностях, еще бы, стал бы он из-за кого ни попадя с ума сходить — мямлил вопросительно, понимает ли она, что из-за нее человек в психушку попадет, или как? Тамара смотрела на него насмешливо, такая красивая, полускрытая хаосом своих растрепанных кофейных локонов, серый мех на воротнике пальто придавал ее белой коже мертвенный оттенок, и единственное, что лезло в связи с этим в голову Орлу — что на ощупь кожа у нее, должно быть, ледяная, как у трупа, и взгляд колкий, как корка наста, которым она его смерила и ответила — из-за своей дурной наследственности попадет, ты имеешь в виду, на мамашу его глянь, чему тут удивляться, яблоко от яблони, а я-то тут причем, или может, ты думаешь, мне и впрямь делать нечего, кроме как всяких мажориков проклинать, а, Дэниел? После чего Орел распрощался, не найдя ответа на такое здравомыслие, хладнокровие и бессердечие, подавив в себе желание выдернуть напоследок как чеку крупное кольцо серьги, покачивающееся в ее изящном ухе, и с пустыми руками возвратился в гнетущий континуум угара и кутежа, без особой надежды доверившись идее, что все само собой как-нибудь от времени развеется, как рукой снимет и обойдется без всякой психушки, нюансы которой Орлу известны не понаслышке, так как там уже сидит его допившийся до чертиков папаша. Печально было бы спровадить к нему в компанию товарища, вот он и старается миновать неприятности, как только может, а задача эта совсем непроста, потому что Иден испокон веков фанат уличных драк, проникновений со взломом, вандализма, повреждений легких, тяжких и средней тяжести, шума и ярости, разрушения бессмысленного и беспощадного, всего проще эти отчаянные попытки все спихнуть с больной головы на первую попавшуюся нейтрализуются затяжными прогулками и крепким спиртным, иногда срабатывает разного рода возня с мотоциклетными запчастями, в которых Иден смыслит, как ни странно, больше самого Орла и находит мимолетное отдохновение, порой еще гитара, она вписана куда-то в его безусловные рефлексы, и сколько бы инструментов ни расстроилось, приборов ни разладилось, а с гитарой у Идена проблем нет. Только не сегодня, впрочем, сегодня оба таскались с утра до вечера из угла в угол, из района в район, из двора во двор, пока не затерялись в леденящей кровь ночи и не увязли наконец, пришибленные к лавочке у подъезда какой-то пятиэтажки ослепительно осуждающим взором луны, которая заняла в чистом небе наступательную позицию и намертво застряла у них над головами во всей полноте своего великолепия, у нее ставка там, рассеянно сообщает Иден, не в силах отвести взгляд, луна этот взгляд приковывает и поглощает, отчего заметно пухнет до тех пор, пока не занимает собой весь видимый кусок небосвода, и глядит до того пронзительно, что он на время слепнет, глохнет и коченеет, совершенно машинально берет передаваемую Орлом бутылку с водкой и отхлебывает, — пойло проскальзывает в его пустой желудок незамеченным и испаряется там в локально горячительный туман, производя на выдохе облачко пара с больничным запахом. Чтобы прервать этот тесный контакт Идена с небесным светилом Орлу приходится встать и разместить на товарище собственную тень, самоотверженно подставив спину космической бойнице, из которой ведется серебряным сиянием огонь на подавление, эта отчаянная мера оказывает какое-то воздействие, так что спустя некоторое время удается-таки захмелеть и продолжить кампанию по безудержному веселью. Для этого они прибегают если не к пляскам, то к пению, пусть и не слишком стройному без аккомпанемента гитары, которая лежит рядом на скамейке, позабытая и невостребованная, на морозе играть несподручно, звон от лунного взора не перекрыть ничем, как громко ни ори, хотя орут они что есть сил, будто сговорились во что бы то ни стало схлопотать нынче ночью по воспалению на каждые легкие, орут в память о своих незыблемых кумирах плоды отечественного панка вперемешку с народным творчеством, весельем тут и не пахнет, вот кровью из носу и резью в глотке — сколько угодно, головной болью и неизбывным звоном в ушах, усиливающимся планомерно в ногу с опьянением и усталостью, которая и служит целью нехитрому мероприятию. Нужно как можно сильнее вымотаться, чтобы меньше замечать и, как следствие, крепче спать. Кутеж по мере нарастания промилле стремится в своей насыщенности к крещендо, однако достичь пиковой точки не успевает, обрывается на полуслове растерянно, захлебнувшись криком, в ту секунду, как на головы их приземляется прозрачное покрывало ледяной воды, запущенное меткой девичьей рукой из ведра, рассыпается от столковения на крупные бусины и наконец сверкающие в лунном свете брызги, воцарившуюся на мгновение благословенную тишину вспарывает новый вопль, мелодичный и негодующий — да заткнетесь вы уже наконец?! Этот пронзительный вопль, крик банши, окатывает Идена вместе с водой, и от этого в мир одним махом возвращается резкость, пелена спадает, словно под автоматной очередью, наступившая ясность — как пуля в голову, животная ясность, сокрушительная ясность, воспламеняющая всю кровь, какая в нем только есть, эта ясность за шкирку поднимает его на ноги со скамейки и несет в бой. Орел столбенеет вторично, удосужившись, наконец, поднять голову и узреть на самом верхнем балконе Тамару, так же застывшую от неожиданного узнавания с пустым ведром в руке, но первому порыву последовать за Иденом в сторону подъезда и предотвратить неминуемый катарсис ему мешает внезапно вспыхнувшая в памяти троица из хладнокровия, здравомыслия, бессердечия, дурная наследственность, петрификация, вода остужает немыслимо, леденея на коже и забираясь под воротник куртки, но еще какое-то время он терпит, стоит и глядит на нее снизу вверх, постепенно сдавая позиции под наступлением алкоголя, до тех пор, пока она не скрывается из виду в темных недрах своей норы. Еще какое-то время Орел задумчиво пошатывается на месте, оглаживая рукой в шерстяной митенке собственную башку в попытках устранить с нее лишнюю влагу, но под хирургическим, всепроникающим светом луны просто не может задействовать логику и в конце концов сдается, растворяется в морозном мраке зимней ночи, всецело положившись на вездесущую удачу Идена и оставив с ним свою несокрушимую веру в победу.</p>