Страница 4 из 19
– Кыс-кыс-кыс, – прошипела она, а затем позвала своего питомца по имени. Венька – так его звали. Прозвище это ни о чём Дворовому не сказало, но голос женщины – низкий, хриплый, вот-вот готовый сорваться в кашель, – от него Жору брала оторопь. И виной был вовсе не сам этот звук, источаемый болезненной старческой глоткой, а скверное какое-то, порождаемое им, ощущение стыда. Вроде того, что задумал ты что-то недоброе, а мысли твои кто-то взял и подслушал. Вот как старуха эта, словно в спальне она в Жориной квартире в тот момент стояла и оттуда с ним разговор вела. Всё бубнила и бубнила что-то себе под нос, пока зверь её над миской весь трясся.
Вот уже и о пенсионерской жизни реалити-шоу устраивать стали, думал Дворовой, замечая про себя, что затея эта в общем-то вполне себе недурная в нынешних-то реалиях. Вот только поставлено всё как-то говённо. Хотя, какая жизнь, такая и постановка, заключил Жора, завороженно глядя на процессию и всё норовя сменить канал, но каждый раз останавливаясь. Старуха, будто бы вовсе не замечающая того, что её снимают, вскоре, безмолвно и смотря в пол, ушла из кадра, исчезнув под нижним краем объектива.
До чего же паршивое чувство она в нём, в Жоре поселила необязательным своим появлением. В груди у него словно стеклянный сосуд с водой сам собой образовался. Вода холодная, ледяная даже. Дрожать всему хочется, а нельзя: чуть одно неверное движение и сосуд тот лопнет и тебя же осколками всего изнутри изрежет. Подобное Жора испытывал в детстве, когда перед глазами его возникало изображение фоторобота какого-нибудь преступника, что смотрел вроде бы так отстранённо, а сам того и гляди уже забрался в шкаф и готовится нанести удар.
До чего паршивое чувство.
Может, если канал сменить, то полегчает, предположил Жора. Он нажал на «двойку», почти уже стёршуюся с серой матовой поверхности пульта. На экране возникла девушка. Сидела в анфас и что-то всё клала себе в рот. Жевала, проглатывала, а потом снова клала. Крекеры или орешки. Всё она их у себя на языке размещала, развратно его так при этом высовывая и улыбаясь попутно. Позади силуэта её, на пожелтевших обоях были рассыпаны бордовые ромбики, которые, если приглядеться, выстраивались в почти ровные ряды, иногда всё же сбивавшиеся, вероятно от криво подогнанных обойных листов. Девица сидела на диване, скрестив ноги и чуть сгорбившись. На мгновение экран резко потух, а затем картинка снова стала проясняться. Будто бы что-то черное сначала прислонили к камере, а потом стали медленно от неё отводить. Похоже, этим чем-то была спина. Мужская. Вот его фигура уже полностью оформилась и поместилась в квадратную панораму. Важничая, мужчина подошел к девушке и подал ей стакан воды. Посмотрев на него – как показалось Дворовому, – несколько напугано, она взяла стакан, немного отпила и, опустив голову, вернула мужчине. Секунд на пятнадцать он исчез из кадра, а затем вернулся, сел рядом с девицей и показал лицо.
Желая доказать себе, что всё наблюдаемое в эти минуты ему не мерещится, Дворовой прильнул к экрану почти вплотную, пока картинка не стала распадаться на множество крохотных прямоугольников – синих и красных. И пусть Жора в таком положении уже не видел лица персонажа, но зато он точно определял его по голосу. То был его сосед с первого подъезда, Григорий Константинович. То ли Воробьёв, то ли Воробушков. Ходили слухи, что второй вариант его фамилии был более вероятен, однако же мужчина, в силу своего непростого нрава, подправил её в паспортном столе. Но были кривотолки и куда более гадкие, касающиеся, например, его подозрительного безбрачия вот уже на протяжении лет этак двадцати. Поговаривали, что такой образ жизни Григория Константиновича в его полтинник с лишним связан был с его нестандартными предпочтениями в постели. Мол, мужчин он любил. Никаких, однако, доказательств тому ни у кого не было. Не появилось их и у Дворового, наблюдавшего, как его дряхлеющий одинокий сосед стягивал с юной леди колготки и попутно расхваливал её «маленькие, тоненькие ножки, как у пятиклашки».
Эти почти что случайно выпавшие из телевизора слова так наэлектризовали воздух, что наполнившее его беспокойство тут же кристаллизовалось и стало впиваться стекляшками во все открытые участки Жориного тела. И вонзались эти стекляшки тем глубже и больнее, чем меньше одежды становилось на людях внутри телевизора. Растерянный, оттого озлобленный и оттого ещё более растерянный Дворовой нервно ударил по кнопке выключения. Ящик погас лишь со второго удара.
Спустя минуту Дворовой стоял на балконе, поёживаясь то ли от резко усилившегося ветра, то ли от только что увиденного у себя на кухне. Желудок его наполнялся остатками пива, а голова готова была затрещать от количества вопросов, которые мужчина даже толком сформулировать не мог. Оттого смятение переживалось им ещё более болезненно. Нехотя перебирал он картинки в голове: квёлый этот силуэт старухин с поступью знакомой да лицо соседа-извращенца, будто бы некий видеозаказ выполнявшего на потеху таинственных толстосумов, проживающихся где-нибудь в Англии или ещё какой захудалой европейской стране. И всё Дворовому казалось, что была какая-то между ними странная связь. Между ним и этими людьми. Связь тонкая и, может быть, обременённая огромным количеством переменных; она действовала ему на нервы, сплетая из них вычурный эскиз, так неподходящий ко всему, что видел и знал Жора о себе и об этом мире.
Ему следовало проверить остальные каналы. Чтобы просто удостовериться в собственном здравомыслии. Угомонить разыгравшуюся фантазию. Либо же наоборот подтвердить безумную, как весь этот свет, теорию.
Когда Жора включил десятый, динамики стал разрывать объёмный, басистый женский голос. Такой голосище дай бог каждому! Он тоже казался Дворовому знакомым настолько, что резал слух вовсе не благодаря своей мощи, а ощущению какого-то вмешательства «из-за той стороны». Он исходил от женщины, чью фигуру закрывал образ подпирающего дверной косяк подростка, утопавшего в тени коридора, из которого и велась съёмка. Мать отчитывала сына за то, что тот сбрил себе брови. Потом она упрекала его в непослушании и угрожала тем, что лично попросит директора школы больше не удерживать там мальчугана.
– Лучше бы ты мозги себе побрил! – кричала она. – Может, они бы у тебя на место встали.
Чудаковатый малый. Всегда нелюдимый, со взглядом тугим и хмурым. Дворовой не видел его глаз, но узнал этого пацанёнка по походке, когда тот, преследуемый гнётом своей мамаши, удалялся из панорамы экраны. По той же самой походке, какой он вышагивал, спускаясь и поднимаясь по лестнице, роняя при этом неловкое «здрасьте», когда встречал Жору на пути.
А теперь он просто взял и сбрил себе брови. Словно перепутав их с усами. С усами, что по какой-то странной прихоти человеческой природы выросли не в том месте лица.
И всё это происходило в этом доме. В его доме. Всё, что видел Дворовой в этой штуковине. И, похоже, происходило всё это прямо сейчас.
– Ты откуда взялся? – Жора обратился к телевизору, словно к своему старому знакомому, который считался погибшим вот уж как лет десять.
Никакой тебе антенны, никаких проводов, никаких вообще признаков того, что эта устаревшая штука могла рассказать о чём-то большем, чем о белом шуме, который, наверное, даже конспирологам уже не интересен. И всё же, эта машина точно знала, о чём готова была поведать миру, а может только ему, Дворовому. Получалось, что каждый канал был привязан к конкретной квартире согласно её номеру. И ромбики на обоях, в квартире у Воробушкина – разумеется, Жора там их и видел, когда дрель у соседа забирал. Но то было уже лет сто назад. И неужели сосед обои сменить до сих пор не смел? Нет, всё это были не те вопросы. Совсем не те. Они только сбивали. Дома у Дворового в кои-то веки чудо-агрегат неведомый объявился, а он всё об обоях думает!
Как всё это странно и причудливо. И совсем небезопасно, подумал Жора. Он весь встрепенулся и стал по комнате ходить, пока соседка та громогласная, что этажом ниже жила, порядки на кухне наводила, ругаясь и ненавидя всех вокруг так, что динамики у телевизора, казалось, в труху рассыпятся. А старуха та – это Лидия Алексеевна, стало быть. Та самая пенсионерка, что вечно клумбы у подъезда разбивает и следит потом яростно, чтоб никто по ним не ходил. Точно – и в первой квартире как раз обитает. Никак на восьмом десятке не может трёхкомнатные хоромы свои оставить или родственникам передать. Даже домой их к себе не пускает. Всё думает, что корью мутировавшей, специально в Украине выведенной, заразить её пытаются.