Половецкие войны

Надо было держаться, одолевать свои слабости и невзгоды. Напрягая волю в кулак, отодвигал он в сторону тяжёлые мысли и сожаления о былом.

Одно знал он твёрдо: несмотря на потери, на ссоры, на неудачи, ждёт его впереди трудный путь, который должен он пройти достойно.

…На исходе той зимы киевская и переяславская дружины впервые за много лет вышли в ближнюю степь и повоевали половецкие вежи. Разбив в коротких яростных схватках несколько вражьих отрядов, взяв большой полон, русы с победой воротились домой. Но поход этот стал только началом долгой и кровавой войны.

…Поздней осенью княгиня Гида стала постриженкой женской обители Святого Пантелеимона в Кёльне. Жить же она стала в Новгороде, вместе со старшим сыном. Владимиру писала бывшая жена долгие пространные грамоты, рассказывала о своей новой жизни. Странно, даже после развода она продолжала поддерживать его. Князь понимал: делает она это ради детей, но всё равно – пусть хоть малость самую, но становилось приятно. Думалось: как бы там ни было, но не чужие они с Гидой друг другу люди.

В один из тусклых осенних вечеров гостил Мономах у боярина Ардагаста. Пили ол[146] и медовый квас, говорили о половцах, о предстоящих ратях, о Киеве и много ещё о чём. Прислуживала князю за столом молодая девушка с русой косой до пояса, статная, румяная, стойно яблочко наливное.

– Дочь. Евфимия, – не преминул похвалиться боярин.

Боярышня без особого стеснения стреляла в сторону Мономаха своими глазками ярко-синего цвета. Запала князю в душу юная дева. А тем часом Ардагаст продолжал подливать масло в огонь.

– Вот, верно, княже, тоскливо тебе одному пребывать. Сыны по градам разъехались, супруга твоя постриг приняла. Дак, может, того… Поглядел бы на девок наших переяславских. Хороши! Мыслю, сыщешь себе средь них и княгиню достойную.

Владимир усмехнулся в ответ.

– Кажется, нашёл ты уже мне невесту. Али как, боярин?

Ардагаст скромно потупил очи и промолчал.

– Ну что ж. – Владимир решительно поднялся из-за стола. – Коли так, сожидай сватов.

Он заметил, как расцвело в улыбке полное лицо боярина и как вспыхнули огнём ярко-синие глаза юной Евфимии.

…Девка эта была как огонь яростный, быстро утомляла она сорокадвухлетнего князя, хоть и не слаб он был телом. После пальчиком она легонько проводила по шрамам на его теле, вопрошая:

– А сие где ты получил?…А енто что?…От сабли след?…А то волк тя укусил?…А енто – след от рога лосиного?… Чудно́, княже.

Она восторженно смеялась, радуясь тому, что вышла замуж, и за кого! В ней не было сдержанности и чопорности Гиды, вся она была как распустившийся бутон цветка, как солнышко светлое, напитанное сочными живыми красками лета.

Чуть позже Владимир понял, что новая жена его – особа решительная и властная. В хоромах навела она строгий порядок, могла не только отругать нерадивую холопку, но и влепить ей хлёсткую затрещину. Князь за слуг заступался, так и на него порой могла накричать властная жёнка.

Следующим летом у княжеской четы родился первенец. При крещении получил он имя Георгий, по-простому же, по-домашнему стали мальца называть Гюргием.

«Какое же тебя будущее ждёт, сынок?» – думал с грустной улыбкой Владимир, держа на руках завёрнутое в пуховое одеяло крохотное тельце и глядя на маленькое розоватое личико.

Младенец мирно спал, чувствуя, видно, что находится в сильных и надёжных отцовых руках.

Молодая Евфимия цвела от радости, смеялась весело и всё так же, как и при первом знакомстве, стреляла Мономаха ярко-синим блеском своих очей.

Но когда Владимир завёл речь о том, что княжичу надобно, кроме крестильного, дать второе, родовое славянское имя, жена решительно воспротивилась такому:

– Что прежние, поганские времена вспоминать?! Православные христиане, чай, мы с тобою суть! – заявила она, презрительно наморщив свой тонкий, слегка вздёрнутый носик. – Георгием пускай сын мой будет. В честь святого Георгия Победоносца.

Говорила Евфимия веско, тоном, не терпящим никаких возражений. Пришлось Владимиру смириться с её желанием.

Оправившись от родов, продолжала молодая боярская дочь верховодить в его тереме. Много позже, в своём «Поучении чадам…» Мономах напишет: «Жену свою любите, но не давайте ей власти над собой».

То были слова, почерпнутые из собственного богатого жизненного опыта.

Глава 15. Месть убийце

Возвращалась в стольный киевская дружина в славе; после недавних тяжёлых поражений было особенно приятно торжественно и надменно подниматься с Подола на гору, проезжать через ворота, бросать пенязи[147] в облепившую обочины Боричева увоза толпу нищих.

Впереди на тонконогом арабском скакуне ехал Святополк, за ним следом держались Иванко Козарин, Славята, тысяцкий Путята Вышатич, служивый английский королевич Магнус, родной брат княгини Гиды. На телегах везли пленных – их предстояло с выгодой продать в далёкие восточные страны. И не вспоминал сейчас, наверное, никто, что нынешний поход и победа начались с подлости, с попрания клятв, с убийства в ночи между валами Переяславля. Было иное – осознание своей силы, душевная бодрость, вера в грядущие победы над степными ордами.

После были пиры на сенях и в княжеской гриднице, шли они, тянулись долгой чередой, так что казалось, будто и рать сама была учинена не для чего иного, а только чтоб, окончив дело, вдоволь наесться и напиться.

Устроил пир и Славята у себя в хоромах, прихлебатели говорили ему здравицы; развалясь на обитой бархатом лавке, лениво, как сытый кот, слушал боярин звон гуслей, смотрел на кривлянья разноцветно наряженных скоморохов, внимал длинным льстивым речам. Скучно, тоскливо было Славяте, надоели ему эти угодливые масленые рожи. Грохнул боярин кулаком по столу, прекратил безлепое[148] веселье, велел седлать коня.

Вдвоём со старинным другом Магнусом выехали за ворота, скакали по заснеженной улице, степенно, пустив лихих скакунов шагом. Застоявшиеся кони весело фыркали, тёрлись друг о друга, пританцовывали от нетерпения. Вечерело, в окнах домов зажигались свечи, лампады, в церквах шла служба.

– Жёнку б какую, – вздохнул Славята, с унылым видом оглядывая редких прохожих.

И словно услыхав слова его, возникло у врат каменного боярского дома с чугунной решёткой-оградой видение – женщина в долгой лисьей шубе, в маленькой меховой шапочке. Тихо скрипнул снег под сафьяновыми сапожками, сверкнули камни в золотых серёжках; приглушённый серебристый смешок горячей волной ожёг боярина, он нагнулся с седла, с любопытством нагло вперил в женщину свои разбойничьи белесые глаза.

Показались знакомыми иконописный прямой нос, глаза с долгими ресницами, чуть припухлые пунцовые губы. Где-то встречал он её, в далёком прошлом, какие-то неясные пока воспоминания пробуждает в нём эта красавица. Верно, тож новогородка.

– Эй, красавича! Кто будешь? – вопросил он грубо, супясь, злясь на себя, что не может припомнить, где же и когда он её видел.

– Коротка память у тебя, боярин, – глухо рассмеялась жёнка. – Чего встал тут? Али в гости ко мне собрался? Что ж, милости просим. Честно скажу, не ждала гостя такого.

Она крикнула кому-то за оградой, со скрипом распахнулись перед Славятой ворота, он въехал на просторный двор, спешился, прошагал по мраморным плитам к высокому крыльцу. Магнус шёл следом, не отставал. Уже в сенях, где стояли крытые дорогими тканями столы, вдруг стукнуло Славяте в голову: «Се – Глебова вдова! Та, в которую дурак Авраамка без памяти втемяшился! Что, ежель за мужа мстить мыслит?!»

Хотел выскочить, броситься обратно во двор, но вдова уже стояла в дверях, улыбалась, говорила:

– Что пугаешься? Вижу, признал, наконец, Славята.

– Ты… княгиня Роксана? Извини, не ждал. Пойдём мы, верно. – Боярин внезапно осёкся, стал воровато озираться по сторонам.

146

Ол – пиво.

147

Пенязь (др. – рус.) – мелкая монета.

148

Безлепый (др. – рус.) – нелепый, ненужный