Архив

– Парня узнаешь?

– Паааарня… Ах, этого, что ль? Да, сигаретки бедному бродяге пожалел, жадина. – Бомжара шатался бы, если б не железная хватка сержанта, и показал язык парню, весь в странных волдырях и зеленоватом болезненном налете до самого кончика.

– Ладно… Слыш, сержант, вы его это… Сами обработайте? – Вот как-то так Антон наживал себе врагов даже среди, казалось бы, коллег.

Сержант развернулся и повел бомжа обратно: все лучше, чем сажать в машину, чтобы та провоняла недели на три. Тем более с лавочки тот никуда не денется в таком состоянии.

– Вернемся к тебе, так зачем прятался, почему сразу не представился сотрудникам полиции? Чувство вины?

– Да какой вины, – болезненный удар по ребрам, – да что за хуйня вообще происходит, я хочу видеть ваше удостоверение!.. – Не выдержал.

– Повтори?..

– Я хочу видеть ваше удостоверение.

«А вот это ты зря…» – Антон кивнул младшему сержанту:

– Забирайте его.

– Удостоверение!.. – Саше заломили руки и повели к бобику, а он продолжал то орать, то скулить сквозь боль. Ничего, посидит пару суток в обезьяннике, про удостоверения забудет, вообще любые. Ткнуть бы ему тоже этой могущественной ксивой, только чего доброго, обоссытся прям на месте. Зачем же дворников расстраивать? Им и так после сегодня работы будет…

Антон повернулся к матери, которая отказывалась понимать и воспринимать ту сцену, что тут разыгралась. Всю эту грязь не замечаешь, пока в ней не окажешься.

– Вероника Петровна, пройдемте в квартиру? Мне нужно осмотреть место преступления.

Женщина пробряцала ключами, с нудным гудком отперлась домофонная дверь, за ней они хлобыстнули старой, деревянной, окрашенной в десять слоев выцветающей за год мутно-зеленой краски («другой вообще в этой стране не осталось?») и попали в обшарпанный, но прибранный подъезд. Налево шла пологая лестница с полозьями для колясок и инвалидов к рядам почтовых ящиков, справа за оштукатуренной стеной и пластиковым окном мирно спала в своем кресле консьержка, укутавшись в шерстяной платок и похрапывая под аккомпанемент телевизора. В углу под потолком свисали провода, но самой камеры наблюдения не было.

– Вероника Петровна, у вас есть с собой фото вашей дочери? В телефоне, может быть?

– А? Что?.. – Мать до сих пор не пришла в себя, да и вряд ли когда-нибудь уже придет. Ей тоже тащить дочерин крест до конца своих дней, сокрушаясь, что не доглядела, не спасла. Всегда так.

– Фото, дочери?

– А… Да, да, есть. – Она пошуршала по карманам, достала древний, безымянный китайский смартфон с треснувшим по диагонали передней панели стеклом. Дрожащими пальцами потыкала в экран и открыла фотографию дочери. Девочка улыбалась в объектив, держа на руках серенькую белку, которая грызла орешек. Фото было сделано где-то в парке, но давно, года три назад минимум – слишком юные, не оформившиеся черты лица.

– Можно?.. – Антон протянул руки к смартфону, но вырывать его не стал.

– Да, конечно…

Он постучал в окошко, которое отозвалось противным пластиковым, мягким шумом, а не стеклянным треском. Даже стекло заменили на ширпотребную пластмассу. Казалось бы, что может быть проще: кварцевый песок, которого в этом прожженном глобальным потеплением мире миллиарды тонн, да пара примесей? Но нет, даже это древнейшее вещество мы заменим на пластмассу. Все искусственное, ненатуральное, ненужное, пустое. Вот и люди такими же становятся.

Бабушка-консьержка продолжала посапывать. Вот с ней Антон, в отличие от матери, мог не церемониться. Не отозвалась с первого, аккуратного раза, отзовется со второго: он загрохотал в окно тыльной стороной ладони так, что пластстекло мелко завибрировало, а Вероника Петровна подпрыгнула и даже хотела было остановить Антона (пусть спит старушка), но не решилась.

Старушка проснулась.

Выморгала сон, покряхтела беззвучно, проворчала что-то себе под нос, тяжко и медленно поднялась, поправила платок, прохромала до оконца, отворила его и загорланила:

– Тебе чего, сволочь, в такую рань надо!.. Ой, здрасьте, Вероника Петровна… Вы чего с собой водите тут всяких?.. Если б не Вы, то в милицию на этого козла сразу б позвонила…

Антон уже даже не мечтал о рубле за тяжкий вздох, закаченные глаза и развернутую ксиву в лицо очередному человеку. «Пусть они просто исчезнут, все…»

– Ой… Ой!.. Извините…

Рука с корочкой уползла обратно в карман брюк, ее сменил экран телефон, тыкающий в морду бабуське:

– Вы знаете этого человека?

– Да, знаю, это ж Лизочка, дочка Вероники Петровны, а что случилось?..

– А Вы ничего не видели? – Ответ уже был известен, только Антон не мог не спросить. Протокол. Правила. Законы.

– Нет, не видела, я тут это… Я не сплю, не надо тут!..

– Камеры есть? В подъезде, снаружи, на этажах, домофонная?..

– Да что случилось-то? Зачем вам они?

– Камеры, я спрашиваю, есть?

– Да нет камер твоих, ирод, нет! Все давно разворовали или просто сломались.

– Понятно. До свидания.

Антон вернул телефон женщине, они поднялись по лестнице и уставились в сомкнутые створки лифта, тыкнув на шероховатую полупрозрачную кнопку вызова, которая загорелась желтым.

– Господи Боже мой, Вероника Петровна, случилось чего? Лизочка в порядке? Что случилось-то?.. – Верещала, высунувшись из окна консьержка.

Лифт, на счастье, приехал быстро, и они вошли в кабину: металлическую клетку, размером метр на два, обитую ДСП под дерево, но то было лет сорок назад. Первоначальные текстуры давно скрыли за собой говно-граффити местных имбецилов, рекламные брошюрки интернет-услуг («Аж 2 гигабайта зарубежной квоты всего за тысячу рублей!»), строителей-ремонтников и служб доставки пиццы и пирогов; да выцарапанные очень важные надписи: «Аня дура», «Антон-гондон» («хех…»), «Лиза-разноглазка» (а вот это уже интереснее. Даже второе слово написали правильно). Антон (гон…) вдавил в матовую металлическую панель нужный им, верхний этаж, кнопка которого сожжена зажигалкой. Двери быстро, даже слишком, закрылись, и они взмыли вверх, в последний миг расслышав, как консьержка выходит из своей комнатушки, шаркает тапками по битому кафелю и причитает что-то.

– Вот это кто написал, не знаете? – Антон указал на «разноглазку», мать покосилась на надпись, а потом, как на идиота, на него, и ему стало неловко. Действительно: надписи лет… много ей лет. Ее сначала долго и старательно царапал ключом какой-то обиженный школьник, потом в старших классах он ее поджег и прокрасил несмываемым маркером, чтоб наверняка. Чтоб показать всем, какой он долбоеб, а то вдруг кто не догадывался. Жалко, подпись не оставил.

– Извините… Я все должен проверить, вы же понимаете…

Дальше наверх они ехали молча. Лифт еле тащился, и Антон успел ознакомиться со всем меню компании «Восток-Пицца» («доставка за 60 минут!») под недовольное, громкое урчание желудка. Заказать бы, еще когда только приехал, но не жрать же пиццу рядом с накрытым простынкой трупом молодой девушки.

Лифт резко остановился, немного поравнялся с дверным проемом, не попав в него с первого раза, помигал лампой освещения, и несмазанная дверь со скрипом уползла в сторону, показав оштукатуреную стену, окрашенную в бледно-зеленый («Да сколько ж можно…») и с цифрами «14» прямо перед взглядом, которую поутру всегда все игнорируют, выбираются из лифта, оглядываются, ощущают сбой в программе поведения, а потом забираются обратно вместе с соседом с другого этажа ехать дальше вниз, поближе к осточертевшей работе.

Они прошли мимо второго лифта и мусоропровода, сквозь отпертую дверь в общий коридор: вечно ее какой-нибудь дебил-сосед, уже с этого этажа, не закрывает после того, как выходит покурить на общий балкон, и перед тем, как начинает бесконечно сверлить перфоратором, и замешкались перед обитой коричневым кожзамом и простроченной ромбами дверью в квартиру. Женщина дрожащими пальцами, молчаливо роняя слезы, пыталась попасть в лунку ключом. Таким же, как у школьника, позорившего ее дочь в лифте. Навсегда ушедшую дочь.