Архив

Последний.

Но всем плевать, а потом становится слишком поздно.

Ему не плевать, и именно поэтому грубую ткань поднимает он, а не кто-то другой. Черты ее бледного лица казались знакомыми даже сквозь ссадины и подтеки крови. Кто-то закрыл ее глаза, спрятав онемевшие зрачки – по ним он точно узнал бы ее. Но все же очередной выдающий затрещину приступ дежа вю пронзил мозг и даже все тело электрическими иглами.

Он не мог иначе.

Он должен был.

По правилам должен был, но не только. Самому себе тоже должен был. Ему же теперь тащить ее крест до скончания времен и беседовать по ночам, плакаться, объяснять что-то, просить прощения ни за что, стоя на коленях и обнимая, но все без толку, все впустую. Она ушла и уже не вернется. Никогда.

Антон закрыл глаза и шумно выдохнул. Голова немного закружилась от хоровода мыслей. Открыть бы глаза обратно в южную ночь и ослепнуть от лунной дорожки на водной глади. Но это уже даже не нарисованная HB-карандашом панорама в окне, это – что-то больше, глубже, сильнее. И это уже не скомкаешь и не выморгаешь. Нечасто его так пронимает.

Он поднялся. Менты убежали ловить подростка, клерк курил в стороне и тряпкой из микрофибры стирал пятнышки со своего автомобиля, водители скорой и катафалка спали на своих сидениях, запрокинув головы и похрапывая, врачи ругались с диспетчером по рации, только мать прикрывала рукой сведенный судорогой рот и мокро смотрела на простынь, представляя что-то свое. Не пляж, не звезды в небе, а то, как этой простыни здесь нет, и тела под ней нет, и вообще никого здесь нет, а она возвращается с ночной смены, поднимается в лифте на свой этаж, открывает дверь ключом, а дома – дочка встречает, крепко обнимает прямо с порога, вся взъерошенная и заспанная ранним утром.

Но мы все здесь. Кроме дочки.

«Мне бы окликнуть ее, пусть сюда идет».

Но он так не может и сам подходит к ней, не спуская глаз. Зачем-то пытается впитать всю горечь уже пролитых слез. Наверное, чтобы самому запомнить этот миг навсегда, но смысл? Он и так никогда не забудет, даже перед далекой смертью на своей постели в окружении близких (херня, каждый рождается один и уходит тоже – один, в блевотине, сранье, боли и грязи). Скорее, чтобы поставить отсечку своих воспоминаний вот на этом самом моменте приближения к героине этой печальной истории. Чтобы потом писатель или сценарист именно вот здесь закончил свое повествование, оставив дальнейшее на откуп фантазии читателя. Или зрителя. Или никого, ведь история Антона – довольна типична для своего времени, и чьего-то внимания, по сути, не стоит: один из миллионов, отправленных умирать во славу отечества в далеких странах, один из тысяч выживших и вернувшихся оттуда, из ада, и один из единиц, принятых обратно на службу родине по собственной воле.

Шаги громыхали ударами крови в висках и отзывались тряской в вестибулярном аппарате, будто он шел к ней не в кроссовках с огромной резиновой подошвой, а босиком. К ней на эшафот. Ведь покончившие с жизнью – они не только себя казнят, но и всех близких и причастных ставят в широкую линию перед рвом глубиной в метр и длиной в два, и расстреливают.

– Извините…

Он хотел глянуть ей в мутные от слез и соли глаза, но не мог себя заставить. На кратких курсах переподготовки говорили: «если не хочешь смотреть в глаза, то смотри в переносицу, собеседник не заметит разницы».

– Извините…

«Ну как тут не смотреть в глаза?..»

Она не отвечала, и он сокрушался, что, в отличие от плебеев, не мог ткнуть ее носом в удостоверение и потребовать чего-то. Он вообще не мог ничего требовать от нее, она сама уже почти мертва, как ее дочь.

Женщина обратила на него внимание, но не перестала плакать и прижимать ладонь ко рту. На внешней стороне неровно пульсировали зеленоватые вены.

– Извините, но я должен вас опросить.

– Да, конечно… – Хриплый, сиплый, дрожащий, полумертвый… Ее голос был любым и каждым одновременно, но главное – он был мертвым. Так же ему шепчут сгинувшие по ночам. Так же.

Она протянула ему помятый паспорт, Антон привычно начал заполнять рапорт.

– Вы опознаете… тело?..

– Да… Да… Это… Моя дочь… Лизочка, доченька моя, доченька…

Она снова захлебывалась слезами.

– Соболезную. – Сесть бы за столом на кухне, обхватить кружку горячего чая, не притронуться к печенькам в вазе да высказать все как есть: что чувствуешь, как сопереживаешь. Но нельзя, не положено. Есть протокол, есть бумаги, есть правила и законы – гласные и негласные, только какая к черту разница, когда вот такое вот происходит? И виноватых не сыщешь. Они, конечно же, есть, только сделаешь-то что? Как докажешь? Никак. Только в переулке, вот в той самой арке, что скрывает хмурое небо и выпячивает бессменную коричневую лужу, подкараулить да свершить правосудие. Или предначертанное. Это зависит от того, веришь ты или нет. А ты в какой-то момент – начнешь.

– Кем вам приходится… жертва? – Не «потерпевшая». У нас же как, «когда убьют – тогда звоните», вот и позвонили, вот и сообщили, будто о погоде: похоже, дождь из подростков, лучше взять зонтик, прежде чем отправиться за станок на коптящий небо завод или высиживать геморрой в офисе.

– Это моя дочь. – Она повторила глухому к чужому горю Антону.

– В каких вы были отношениях?

Она впервые отвернулась от трупа и зарыдала пуще прежнего. Ему стало неловко. Скорее бы вернулся этот жирдяй-полицейский, желательно с кем-нибудь, чтобы отвлечься и провести привычный беглый допрос. Или врач подскочил бы да начал светить своим фонариком в зрачки, прижимать венку на шее или запястье и пихать пилюлю в глотку настоящей жертве здесь. Но даже им всем насрать: медики травили чернушные анекдоты и байки, а полицаи, растеряв фуражки, гонялись где-то за парнем.

Антон не мог требовать от нее скорых ответов. Он покорно ждал, пока слова сами вырвутся из гортани.

– Мы… Мы жили вместе, моя доченька. Она же совсем еще маленькая, первокурсница… Я так рада была, когда поступила, сама, умничка моя… Вот тут университет, недалеко, за шоссе. – Женщина махнула куда-то в сторону, – Я не понимаю, все же нормально было… Она отдохнуть съездила, я ей на поступление путевку в Крым подарила и ноутбук для учебы… С подругой со школы ездили, в августе… Счастливая такая была, загоревшая… Я же все для нее… Всю жизнь свою на заводе… Мы же там с ее отцом и познакомились, только его потом то ли перевели, то ли сгинул он где, в общем, не найдешь уже… Нулевые, сами понимаете… А красивый был, и обаятельный такой… Вот мы и… И дочурка у меня родилась, вот такая вот, особенная, но красавица-то какая!.. От женихов отбоя не было бы…

– Особенная?.. – Антон слушал терпеливо, не перебивал женщину, пока не услышал кое-что, что может пролить свет на смерть девушки. Аутистов называют солнечными, хотя расстрелять бы их всех разом, а родителей их и сочувствующих – стерилизовать, ибо нехуй тут. Родине нужны здоровые граждане, а не обреченные на полуживотное существование и обслуживающий персонал – так каждый ублюдок вещал с телеэкрана, и даже Антон впитал в себя ненависть к «не таким». Обеспечивать и содержать их еще. Но речь не об этом, речь о какой-то параллельной стадии «солнечных» – «особенных». Хотя каждый солнечный для своих родителей – особенный.

– Ну да, особенная… Красивая самая, самая добрая, а хозяйка какая росла… С работы приду, а ужин на плите, и пахнет так приятно, и все убрано, разложено по полочкам, аж блестит… Выросла бы… Лучшая самая, вы б знали, как ее мужу повезло бы… И глаза у нее…

– Что с глазами? – Изготовив ручку записывать особые приметы, чтобы отыскать ее потом на камерах наблюдения (как будто просто отечного, мертвого лица не хватит. Протокол, мать его.)

– Один синий был, а второй – ядовитый, зеленый… Хищный, что ли… Пробирал до дрожи взгляд ее…

Опять ударило волной дежа вю, незнакомое слово всплыло из подсознания: «Гетерохромия». Откуда он знал этот термин?

– Ясно… Другие особые приметы? Шрамы, пирсинг, татуировки, родимые пятна?