Архив

А вот поставщики увеселений – были. Это могло значить только одно – у клубов был довольно высокопоставленный покровитель со всеми вытекающими. И втекающими. И довольны таким положением дел были далеко не все:

– От суки. Где только шлемы опять достали… Проверить бы… Эй, полковник, может, ваши эти займутся? А то чего там они в своих реальностях с виртуальными телками зажигают, пусть реальных оплодотворяют же, не? – Полицейский посмотрел через зеркало в глаза Антона, но взгляд споткнулся о холодную стену отчуждения. Он определенно забыл, с кем разговаривает.

– Не вашего ума дело. – Опять цедить сквозь стиснутые зубы. Мрачно, устало, бликуя.

– Да, что это я… – Отвернулся и промямлил себе под нос, потом покряхтел и продолжил, уже чинно-чопорно: – Прошу прощения.

Антон промолчал.

Автомобиль свернул с Садового Кольца куда-то ближе к центру, проехал по нескольким пустынным улочкам, где дома были давно покинуты. Оно и понятно: у кого в свое время хватало денег на квартиры в этом районе, сбежали отсюда первыми по видам на жительство в других странах, или даже другим гражданствам, оставив свои российские – здесь, потихоньку гнить и шелестеть плотными листками паспортов на полках взломанных сейфов под порывами ветра из разбитых окон.

И машины тоже бросили. Их потом забирали в зачет налогов и либо оставляли себе властные чины, либо продавали за бесценок – на запчасти или просто ездить; но все забрать – людей и оснований не хватало. Антон когда-то давно, еще в Интернете, наткнулся на галерею «кладбища» спорткаров в… Как же называлась эта одна из многих, сгинувшая страна… Ах, да, «Эмираты», исчезнувшие с современных карт уже пару лет как. Теперь – очередная оккупированная территория нашей могучей родины и доблестной армии, и не без участия Антона…

Вот тут царило похожее забвение брошенных автомобилей. Но дорогие машины стояли не обвитые лозами горячечного песка, а загаженные текучим голубиным пометом и изрисованные убогими граффити из баллончиков с бледной краской. Изредка заглянуть – пожалуйста, а вот селиться в бывших элитных районах отбросы общества не решались: слишком много разных новых министерств образовалось в центре мегаполиса. Почему министерства не селили своих сотрудников в брошенные квартиры недалеко от работы – тоже загадка, кстати. Разве что, руководствуясь принципом «знай свое место»: сотрудники вроде Антона и так балансировали на зыбкой грани между личными вендеттами и реальными законами, вызывая только уставшие вздохи начальства и молчаливую ненависть населения.

Спустя несколько таких улиц и переулков автомобиль затормозил перед невзрачным невысоким зданием: каких-то три серых бетонных этажа (знали б прохожие, сколько там этажей вглубь, в земную твердь, включая самый последний, бункерный). Углубленные оконные проемы отсвечивали матовой темнотой, будто нарисованные.

– Приехали. – Машина притормозила.

– Да, я догадался. Спасибо. – Антон нехотя выбрался из машины, глянул на здание Управления и наклонился в салон, не закрывая дверь: – Передайте оперу, что возьмет дело о том придурке, мои записи. Спасибо. – Не дожидаясь ответа, хлопнул ржавым, крашенным-перекрашенным куском тонкого металла, отозвавшегося гулкой вибрацией, обошел автомобиль сзади, даже не провожая его пустым взглядом. Пересек тонкую улочку, завороженно-привычно глядя на высокие и узкие готические окна, похожие на бойницы какого-то средневекового замка.

На входе его встретила огромная, тяжелая, еще советская деревянная дверь. А точнее – целая их батарея, как в метро, только без надписей «выхода нет». За ней – высокие потолки, гигантские колонны и мраморный пол, который моют не мокрой затасканной тряпкой, а горкой опилок; и несколько людей в форме около турникетов между тех самых колонн. Андреич застыл изваянием среди них – старый вояка, не ушедший на пенсию и относившийся к Антону как к своему старому приятелю с первого дня службы в этом подразделении. Когда ж это было?.. Всего несколько месяцев назад, но Андреич прямо-таки нездорово влюбился в Антона.

– Привет, Андреич. Впустишь? – Впервые за день Антон улыбнулся. Действительно улыбнулся, а не оскалился: веселил его чем-то этот старик. Да и свои тут все за входными дверями, такие же ненавистные всеми, а значит – свои. Ненависть – она немного да объединяет. «Даже бывших любовников» – метнулась отрешенная мысль, как цитата кого-то из классиков литературы.

– Ну заходи, коль не шутишь. – Андреич шевелил огромными седыми усами и сверкал яркими, не замутненными возрастом и воспоминаниями, янтарными зрачками, хихикал себе в кипу жестких волосинок на лице. Вечно был таким счастливым и довольным. А на день МВД, выпив пару рюмок, обожал травить анекдоты и байки со своей долгой службы. Хотя, откуда Антону это знать?..

«Ему б не сюда, ему б куда-нибудь в детский сад, охранником. Дети его обожали бы», – благодарно кивнув, что впервые за день не надо кого-то уговаривать на что-то развернутым удостоверением, думал Антон. Каждый раз так было: если Андреич на сутках, то удостоверение не нужно – всех запоминал и знал в лицо с первого же появления. Феноменальная память.

И этот раз, запоздалый – не исключение.

«Его уже на старости лет тянет к роли дедушки, только…»

«Только» что, Антон? Вы перекидываетесь «здрасьте» и «до свидания» на входе по утрам и выходе по вечерам или ночам, только и всего. Сетуете на погоду за дверьми иногда. Ты же понятия не имеешь, кто он, откуда, где служил, чего добился, есть ли сыновья или дочери, и если есть – почему они внуков к Андреичу на пушечный выстрел не подпускают. Ты же ни черта о нем не знаешь. Что там у него в голове, за густыми усами и живыми светлыми глазами? Может, он девок в Афгане трахал смазанным подсолнечным маслом пистолетом? Или выпущенные кишки джигитам, или как их там тогда, на допросах наматывал на ствол, истерично хохоча? А теперь вот в усы себе хохочет, вспоминая, как только ты мимо проходишь, чем-то ему напоминая тех юнцов. И себя самого, возможно.

Ничего не знаешь. Знаешь только, что каждый тут – не на своем месте. Да и не только тут, а везде они – те, кто не на своем месте. По всему миру. Болезнь похлеще депрессии смрадно окутала целую планету, как чума в средневековье, только не убивая никого. Зачем напрягаться, если скоро люди сами себя окончательно перебьют?

«И ты тоже не на своем месте, не видишь разве?..»

«Заткнись!..»

– Антох, тебя Влад ищет! – вскрикнул Андреич вслед Антону с такой интонацией, мол, «чего опять натворил, негодник?» Будто соседских яблок на даче наворовал и получил солью в задницу, улепетывая.

– Догадываюсь…

Антон одним своим потрепанным видом шуганул уборщицу к стенке и поднялся по гигантским ступеням на второй этаж. Тут статуи какой-нибудь не хватает, пусто слишком. Президента нашего бессменного поставить бы… Впрочем, у Антона были свои идеи насчет того, в какую позу поставить президента и что с ним сделать.

Первый же кабинет – начальника, и, как назло, дверь с матово-золотой табличкой была приоткрыта и оттуда доносился гневный хриплый голос глухими отрывками:

– Что значит «потеряли»?.. Вы че там, совсем охуели?.. На секретаршу, что ль, дрочите на месте службы?.. Как вы его выпустили вообще?!. Ищите, блядь!.. Куда?.. «Менты» забрали?.. Ты сам – «мент», дебил. К вечеру не вернете, я с вас все шкуры спущу, будете у меня сортиры драить в крымских казармах!.. О! Зиноньев! Сюда иди.

Антон медленно выдохнул, прикрывая глаза и прощаясь с жизнью. Убить его Владислав Петрович, конечно, не убьет, но нервы выговором потреплет знатно – орать на подчиненных он умел отлично, часто практиковал и самоудовлетворял этим что-то внутри себя – орган какой или фетиш. Его поэтому, наверное, сюда и назначили.

Антон шагнул в просторный кабинет, отдавая честь, а внутри думая: «убежать бы, да поздно…»; и не о кабинете, а в целом… О жизни.

Владислав Петрович – крепкий мужчина, от которого каждый прожитый год неумолимо оттяпывал очередную порцию мышц и волос, оставляя подвисать кожу с небольшим слоем старческого жирка под ней и торчать ежиком бледные седые волосы, которые он не пытался зачесывать на залысины, а коротко состригал. Непонятно, почему и зачем Антон представлял своего начальника голым, а не в подогнанной по фигуре форме, воображал сморщенную кожу, свисающую с одрябших рук, и прослойку жира на пузе, подпертую ремнем.