Страница 9 из 12
С замиранием сердца я слушал вдохновенные строки Щегловой, повествовавшие об алексинской природе, которая с наступлением вечерней прохлады медленно угасала и, засыпая, теряла своё дневное очарование. Она читала своё произведение, а Хитрово и конечно я, разинув рот от изумления, слушали её чтение. Я заметил, что Щеглова вела своё повествование по тетради, где мелким, убористым почерком были описаны прелести алексинской природы. Слушая её чтение в тот далёкий вечер, я впервые понял, что алексинскую природу можно не только наблюдать, но можно также и описать её необыкновенную красоту.
Незадолго до того времени, к нам в Алексин приехал Володя, брат тёти Лиды, жены моего дяди Серафима. Я видел, как Володя каждое утро делает разные упражнения. Через некоторое время он преподал мне тонкости физкультуры. Он объяснил, что если я хочу научиться по – настоящему бегать, надо бегать по – стайерски, не торопясь и экономя силы. Я усвоил это и какое-то время организовывал забеги вместе с Михальком Залесским. Мы с ним совершали прогулки бегом в Жаринку, Жириху, к Попову верху и прочие отдалённые места.
В это время брат Юра уехал в Москву – он учился в Плехановском институте и теперь компанию мне составил Михалёк, он был сыном Павла Михайлович Залесского, арендовавшего у нас дом, что на углу Пионерского переулка. Залесский был интересным человеком. Мой интерес к отцу Михалька проявился потому, что у него была богатая библиотека, в которой я повадился брать книги. В его библиотеке были интересовавшие меня в то время увлекательные, приключенческие романы Луи Буссенара, Жакколио, другие интересные произведения.
У Павла Михайловича в спальне, на стене висела броская картина, изображающая обнаженную женщину. Когда я бывал в их доме и приходил в библиотеку, я всегда старался не смотреть в ту сторону, где висела картина. Мне почему-то было стыдно на неё смотреть. Володя вскоре уехал. Его, брата жены дяди Серафима, я больше не встречал. Дядя Сима был убеждённым коммунистом, членом партии с 1932 года.
Когда я бывал в Туле, я по обыкновению брал в его библиотеке произведения Джека Лондона и интересные экземпляры журнала «Мир приключений». В этом журнале я впервые познакомился с первыми в моей жизни произведениями фантастики. Помню такие произведения, как «Голова профессора Доуэля», «Человек – амфибия», печатавшиеся в то время в журнале «Мир и приключения». Посещая дом Залеских, я узнал, что Павел Михайлович в прошлом держал мельницу на притоке Оки, речке Вашане. В семье бытовал культ женской красоты, наверное, почерпнутый Залесским в его библиотеке. Среди приключенческих романов были и книги о древней Греции, её богах и мифах. Позднее, общаясь с братьями Залескими, Михальком и его старшим братом, я понял, что Павел Михайлович не скрывал от своих сыновей поклонение женской красоте.
Наши забеги с Михальком на стайерские дистанции в Жириху по местам, памятным мне по походам с Юрой, продолжались. В ходе этих забегов я научился правильно дышать во время дальнего забега, чего не могу сказать об умении Михалька, которого я безрезультатно пытался этому научить. Михалёк на половине дороги выдыхался и бежать дальше вместе со мной не мог. Тогда я пытался отрабатывать дыхание «бегом на месте», приноравливаясь к замедленному движению Михалька. Так с трудом мы все – таки добирались в Жириху. Тогда с братьями Залескими я ходил на песчаные острова, которые в то время намывала Ока. Самые большие острова на Оке были там, где мы с Михальком под конец нашего забега выходили из леса на луг Жирихи.
Впечатления, почерпнутые мной в результате общения с семьёй Залесского, были в чём-то созвучны с моими детскими впечатлениями, занимавшими меня в пору раннего детства, когда в книжном шкафу деда Егора я нашел альбомы с образами мифов древней Греции. Тогда эти альбомы, населенные обнаженными нимфами и козлоногими сатирами, красочно говорили о юной женской красоте. Как сложилась судьба сыновей владельца мельницы на притоке Оки – Вашане, я не знаю. Впрочем, впоследствии, в Алексине до меня доходили слухи о жизни Михалька (Михаила Павловича Залесского). Вроде, он пережил войну и жил в Алексине в свои зрелые годы, но я с ним в то время не встречался.
Потом в юности, когда у меня определили понятие «абсолютный слух» и стало ясно, что моя семья неспособна учить меня музыке (я в то время жил вдвоём с матерью на её зарплату в 35 рублей), я пристрастился с постоянным вниманием к чёрной тарелке – репродуктору, через которую Москва передавала классическую музыку. Внимая музыкальным передачам, я забывал, что надо делать домашние задания. Услышанная мною мелодия Вагнера «Полёт валькирии», заставила меня вспомнить давнее впечатление, полученное мною при просмотре рисунка «Битва в Тевтобургском лесу» в журнале «Нива», в книжном шкафу деда Егора. Это впечатление слилось в моём сознании с мелодией Вагнера настолько, что я уже не мог отделить одно от другого.
Так тешил я мой музыкальный слух. В то время меня увлекали музыкальные образы многих композиторов, среди которых я особенно любил произведения Бетховена, Бизе, Вагнера, Чайковского, Грига, Бородина, особенно Героическую симфонию Бетховена; «Пер Гюнт» Грига, где мне особенно нравилась мелодия Грига «Танец Анитры». На этом мои музыкальные привязанности не кончились. Москва через тарелку репродуктора передавала ещё оперные арии и романсы именитых певцов Собинова, Шаляпина, Лемешева, Козловского. Кроме их прекрасных голосов, зачастую звучали оперные арии в исполнении легендарных исполнителей прошлого Тито Гобби, Аделины Патти, Амелиты Галли Курчи. Они демонстрировали образцы настоящего итальянского «бельканто». Эти арии легко укладывались в моей юношеской памяти, так, что я через некоторое время мог для себя уверенно воспроизводить их необыкновенную красоту. Любовь к музыке, её классическим произведениям, сопровождала меня в течение всей моей жизни.
В то время я услышал не по радио, а в непосредственном исполнении «Лунную сонату» Бетховена. Это случилось, когда я неожиданно попал на семейное торжество начальницы моей матери, психиатра Христовой – Шостак Марии Ивановны. В числе приглашенных был врач, видимо связанный с Марией Ивановной узами дружбы. Он после долгих уговоров и просьб хозяйки с трудом согласился, ссылаясь на то, что при исполнении Лунной он слишком сильно переживает её содержание, исполнить сонату Бетховена.
Так я впервые услышал Лунную сонату. Его исполнение потрясло меня до глубины души. Моё увлечение музыкой не было чем-то преходящим. Оно увлекало меня и впредь. Особенно запомнились произведения Бизе – опера «Кармен» и «Хабанера». А когда стал известным и вошёл в круг советских композиторов Родион Щедрин, меня восхищала его «Кармен – сюита».
Слушая это произведение, я не раз вспоминал музыкальные упражнения братьев Щедриных, доносившиеся ко мне в далёкие годы детства из дома напротив. Впоследствии, я убедился в том, что именно их концерты, подслушанные мной, мальчишкой, сыграли решающую роль в становлении моего музыкального слуха. Иначе и быть не могло, ведь в Абакумовском доме я мог слышать разве что гитарные аккорды, извлекаемые моим дядей Михаилом и его сестрой Ольгой из видавшей виды гитары. И может быть, еще в их же исполнении мещанские романсы, которые, надо сказать, были написаны на стихи таких знаменитых и известных поэтов, как Есенин, Тютчев, Фет.
Наш сад был не только моей вотчиной, но и с течением времени стал ареной, где разворачивались события, в которых активное участие стала принимать Лёля. Она отличалась от остальных сестёр Абакумовых тем, что не замыкалась в своём узколичном мирке. Если все остальные сёстры, считавшие, что с приходом революции 1917 года они потеряли возможность найти себе спутника жизни соответствующего им образования и воспитания, то Лёля по возрасту учившаяся в обычной советской школе, была совсем другого мнения. Она постоянно общалась со своими школьными сверстниками – женихами, как говорили сёстры. Бабушка Лена в то время уже потеряла подвижность и сидела в нашей «зале» неподвижная, без надежды встать когда-то и хотя бы пройтись по дому.