Страница 5 из 11
Признав этот факт, Гете становится первым из наших современников, если угодно, первым романтиком. Ибо по ту сторону любых историко-литературных определений романтизм значит именно это, иными словами, до-понятийное осознание того, что жизнь - не реальность, встречающая на пути определенное число проблем, а реальность, которая сама по себе всегда проблема.
Разумеется, Гете сбивает нас с толку, поскольку его жизненная идея биологическая, ботаническая. О жизни, как и о прошлом, у него лишь самое внешнее представление. Вот еще одно подтверждение тому, что все человеческие идеи имеют лишь поверхностное значение для доинтеллектуальной, жизненной истины. Представляя свою жизнь в образе растения, Гете тем не менее ощущает ее, вернее, она для него существует как драматическая забота о своем бытие.
На мой взгляд, подобный ботанизм Гете-мыслителя во многом мешает признать плодотворность его идей для решения насущных проблем современного человека. В противном случае мы могли бы взять на вооружение немало используемых им терминов. Когда, ища ответ на вопрос, поставленный выше, на неотложный вопрос "кто я?", он отвечал "энтелехия", то находил, возможно, самое точное слово для того жизненного проекта, того неотвратимого призвания, в котором заключается наше подлинное "я"[10]. Каждый - тот, "кем он должен быть", хотя это, вероятно, ему так и не удастся. Разве можно выразить это одним словом, не прибегая к понятию "энтелехия"! Но старинное слово привносит с собой тысячелетнюю биологическую традицию, придающую ему нелепый смысл условного Зоон, чудесной магической силы, правящей животным и растительным миром. Гете лишает вопрос "кто я?" всей остроты, ставя его в традиционной форме - "что я такое?".
Но под покровом официальных идей скрывается Гете, неустанно постигающий тайну подлинного "я", которая остается позади нашей действительной жизни, как ее загадочный источник, как напряженная кисть позади брошенного копья, и которая не умещается ни в одну из внешних и космических категорий. Так, в "Поэзии и правде"[11] он пишет: "Все люди с хорошими задатками на более высокой ступени развития замечают, что призваны играть в мире двойную роль реальную и идеальную; в этом-то ощущении и следует искать основы всех благородных поступков. Что дано нам для исполнения первой, мы вскоре узнаем слишком хорошо, вторая же редко до конца уясняется нам. Где бы ни искал человек своего высшего назначения - на земле или на небе, в настоящем или в будущем, - изнутри он все равно подвержен вечному колебанию, а извне - вечно разрушающему воздействию, покуда он раз и навсегда не решится признать: правильно лишь то, что ему соответствует".
Это "я", или наш жизненный проект, то, "чем мы должны стать", он называет здесь Bestimmung[12]. Но это слово столь же двусмысленно, как и "судьба" (Schicksal). Что такое наша судьба, внутренняя или внешняя: то, чем мы должны были стать, или то, чем заставляет нас стать наш характер или мир? Вот почему Гете различает реальную (действительную) и идеальную (высшую) судьбу, которая, видимо, и является подлинной. Другая судьба - результат деформации, которую производит в нас мир со своим "вечно разрушающим воздействием", дезориентирующим нас относительно подлинной судьбы.
Однако Гете здесь остается в плену у традиционной идеи, не разделяющей "я", которым должен быть каждый помимо собственной воли, и нормативное, нарицательное "я", "которым следует быть", индивидуальную и неизбежную судьбу с "этической" судьбой человека. Последняя лишь определенное мироощущение, с помощью которого человек стремится оправдать свое существование в абстрактном смысле. Эта двойственность, смешение понятий, на которое его толкает традиция, - причина "вечного колебания", ewiges Schwanken, ибо, как и все "интеллектуальное", наша этическая судьба всегда будет ставиться под сомнение. Он понимает, что изначальная этическая норма не может быть сопоставлена с жизнью, ибо последняя в конечном счете способна без нее обойтись. Он предчувствует, что жизнь этична сама по себе, в более радикальном смысле слова; что императив для человека - часть его собственной реальности. Человек, чья энтелехия состоит, в том, чтобы быть вором, должен им быть, даже если его моральные устои противоречат этому, подавляя неумолимую судьбу и приводя его действительную жизнь в соответствие с нормами общества. Ужасно, но это так: человек, долженствующий быть вором, делает виртуозное усилие воли и избегает судьбы вора, фальсифицируя тем самым свою жизнь[*Главный вопрос в том, действительно ли вор - форма подлинно человеческого, то есть существует ли "прирожденный вор" в гораздо более радикальном смысле, чем тот, который предлагает Ломброзо]. Таким образом, нельзя смешивать "следует быть" морали, относящееся к интеллектуальной сфере, с "должно быть" личного призвания, уходящим в самые глубокие и первичные слои нашего бытия. Все разумное и волевое вторично, ибо оно уже реакция на наше радикальное бытие. Человеческий интеллект направлен на решение лишь тех проблем, которые уже поставила перед ним внутренняя судьба.
Поэтому в конце приведенной цитаты Гете исправляет двусмысленность: "...правильно лишь то, что ему соответствует" ("was ihm gemaB ist"). Императив интеллектуальной и абстрактной этики замещен внутренним, конкретным, жизненным.
Человек признает свое "я", свое исключительное призвание, исходя всякий раз из удовольствия или неудовольствия в каждой из ситуаций. Словно стрелка чувствительного прибора, несчастье предупреждает, когда его действительная жизнь воплощает его жизненную программу, его энтелехию, и когда она отклоняется от нее. Так, в 1829 году он говорит Эккерману: "Помыслы и мечты человека всегда устремлены к внешнему миру, его окружающему, и заботиться ему надо о познании этого мира, о том, чтобы поставить его себе на службу, поскольку это нужно для его целей. Себя же он познает, лишь когда страдает или радуется, и, следовательно, лишь через страдания и радость открывает он самого себя, уясняет себе, что ему должно искать и чего опасаться. Вообще же человек создание темное, он не знает, откуда происходит и куда идет, мало знает о мире и еще меньше о себе самом".