Яйца

Ясен пень, что получится! Из куриного яйца знамо дело вырастет куриное дерево, на котором будут расти омлеты и отбивные! Страна дураков, блин! А еще, когда зарытый в землю «клад» начнет разлагаться, вам, хомо кретинусам, обеспечен стойкий аромат сероводорода. Вдыхайте, оздоровляйтесь, на курорты ездить не надо. Ессентуки с Баден-Баденом в одном долбаном цветочном горшке. Амбре, хоть святых выноси. Вывод один: хочешь подляну кому-нибудь устроить, закопай ему в цветок яйцо и ничего не говори. Отличный способ расправиться с соседом, который любит по воскресеньям утром врубить дрель.

Словом, с яйцами готовы были проделывать все, что угодно. Но мне хотелось их просто съесть.

В Youtube я нашла одну кулинарную блогершу. Та электровеником металась по своей кухне, меча на стол миски, банки, ложки-поварешки, на плите у нее тут же что-то шипело-шкворчало, в духовке жарилось-запекалось, а в руках у нее все время что-то мелькало. То скалку она схватит, то какое-то мачете, которым быстро так, как мясник на рынке, порубает мясо. Мне она напомнила многорукого Шиву.

И тут она вдруг затараторила: а давайте, говорит, приготовим яйца Орсини.

Я на нее смотрю, на многорукую-то нашу, киваю ей чёй-то головой, будто с подружкой разговариваю, говорю ей: а давай! А она выхватывает из плетеного лукошка яйца и так, хлабысь, ловко о край железной чаши миксера разбивает их одно за другим. И трещит при этом без умолку, что, мол, название яиц Орсини, это от имени стародавних графов, или каких там, Орсини. И хрен кто-нибудь теперь узнал бы о рецепте приготовления этих яиц, если бы не потомок, черт знает уже какой их пра-пра-правнук не раскопал бы его в своем итальянском графстве. Короче, обнаружил он этот клочок бумаги, а, может, и не клочок вовсе, но мне так почему-то представилось- живописно выглядит – и отдал художнику Клоду Моне. Потому как итальяшка этот обожал Моне, а Моне оказывается был типичным фуди и собирал кулинарные рецепты.

Дальше я впала в когнитивный ступор. Многорукая на кухне что-то там взбивала в миксере, орудовала теркой, расставляла какие-то там свои миски-плошки-поварешки – объясняла, значит, как там эти яйца готовить, а у меня в башке засели два демона, теребящие мне мозг: Моне, да таинственный Орсини.

Причем Орсини меня интересовал даже больше всего. Я насчитала двадцать четыре представителя этого древнего рода, начиная с тринадцатого века, включая римских пап, кардиналов и военачальников, и откопала даже генеалогическое древо, из которого напрочь почему-то выпали двести пятьдесят лет. Что там во тьме веков происходило – неведомо. А самое главное, нигде и никто и словом не обмолвился, откуда появились эти самые «Яйца Орсини». Кому это вообще в голову пришло так изгаляться? Прям, как загадка Кащеевой жизни и смерти: на острове -дуб, под дубом – сундук, в сундуке- заяц…

Тут сведенный спазмами желудок взбунтовался окончательно, грозя сожрать самого себя.

Я, наконец, разбила яйцо. Белок слизняком тяжело плюхнулся в миску, а за ним из скорлупы норовил выскользнуть желток.

Впервые в жизни я нарушила табу: не фоткать еду. А то так каждый со своим борщом в Инстаграм лезет. В этот раз я тоже свои три копейки вставила. На черную греночку, подсушенную в тостере, выложила дрожащей рукой алкожрицы свой, не побоюсь умереть от нескромности, шедевр – белое облако с желтым глазком посередине. И пусть меня зачморят те, кто скажет, будто я изменила дошику. Но что есть, то есть. Вместо месье Доширака сегодня меня ублажал сеньор Орсини.

От прилива чувств и желудочного сока я выбила на старом Ундервуде одно-единственное слово:

ЯЙЦА

ГЛАВА 10

Ранним летним утром четыре всадника в черных плащах с нависающими до половины лица остроконечными капюшонами, покачиваясь в седлах, неспешно вошли в город через арку Пренестинских ворот и, миновав базилику Санта-Мария Маджоре с венчавшей ее огромной колокольней, двинулись в северо-западном направлении.

В предрассветных сумерках короткой ночи, освещенной лишь редкими проблесками уличных фонарей, почерневших от чадящего в стеклянных светильниках конопляного масла, из синевы исчезающей тьмы, выступали углы и фасады Вечного города. Пройдя краем Эсквилин, всадники продолжили свой путь в сторону Капитолийского холма, и, оставив позади дворцы вечно враждующих друг с другом семейств Колонна, обосновавшихся в Квиринале, и Орсини, занявших противоположную высоту Капитолия, проследовали в сторону Тибра, с возвышающимся над ним Пантеоном замка Святого Ангела.

Рим мирно спал, забывшись крепким сном, какой только бывает на излете ночи, и ни одна душа не слышала мерного перестука лошадиных копыт по выщербленным сотнями повозок и лошадиных подков булыжникам городских улиц, отполированных в довершение башмаками тысяч римских горожан. Узкие улицы, где ютились дома простолюдинов – мелких подмастерьев, разнорабочих – поденщиков и мелкой прислуги, были устланы конским навозом, который старались сметать к обочинам, чтобы во время дождей мощеная дорога не превращалась в непроходимую хлябь. В рытвинах неровной мостовой плескалась вода, смешанная с нечистотами, которые по утрам выносили из жилищ и выплескивали на противоположную сторону улицы, подальше от своего дома, а жильцы домов напротив проделывали то же самое с содержимым своих зловонных ведер. Тут же в дневное время, утапливая лапы в грязи, прохаживалась домашняя птица, выгнанная из клетей, нежились в мутной влаге свиньи, спасаясь от дневного зноя и одолевавших их огромных с изумрудными крылышками мух, для которых обиталища римского плебса становились в летнюю пору настоящим раздольем с многочисленной живностью, нечистотами и остатками еды.

Миновав мрачные и дурно пахнущие кварталы, четверка всадников ступила, наконец, на более просторные и чистые улицы дворцов городской аристократии и почтенных римлян, часть из которых селилась поближе к Леонинской стене, за которой располагалась папская курия.

Путники пересекли мост Святого Ангела и продолжили свой путь, неторопливо двигаясь через Пассетто к папской обители, возвышавшейся своим тиароносным куполом над всем Леонинским предместьем.

Дорогой конники, неведомо откуда и куда державшие свой путь, мерно покачиваясь в седлах, не проронили меж собой ни слова, то ли зная с предельной точностью свой маршрут, то ли полагаясь на лошадей, ведавших сами, куда им следует двигаться. Да и время для своего путешествия неизвестные выбрали верное: кто в предрассветной мгле, станет выглядывать из окон, заслышав цокот копыт? Даже стражники у ворот виридария замка Святого Ангела, застывшие у входа в карауле, без расспросов, двигаясь, словно сомнамбулы, отворили двери, пропуская вовнутрь четверку наездников. Владения Первосвященника спали сном праведника. И кто мог, тем более с высоты конского крупа, разглядеть в предрассветном полумраке невысокого смуглоликого юношу, вжавшегося при виде незнакомцев верхом, в зелень миртового куста, пахнувшего на него горьковато-травянистым ароматом изумрудной листвы. От посторонних взглядов и возможности быть обнаруженным, спасла его не только темнота, но и серая холщовая куртка, надетая поверх белой рубахи. Как его чуткие ноздри защекотало от терпкого мускусного запаха лошадиных тел, так и нутром молодой человек почувствовал, что неожиданная встреча с этой мрачной четверкой, лиц которой, наверное, не разглядеть было бы из-под низких капюшонов и при свете дня, не сулила ему ничего хорошего. Кто тайком пробирается к цели, вряд ли желает быть узнанным.

Кому, как не ему, Зафиру, это было знать? Оставаться незамеченным, скрываться по необходимости от чужих глаз – эту науку он усвоил с детства.

Сейчас, по прошествии лет, в памяти время от времени всплывали размытые воспоминания, как совсем еще ребенком он плыл на корабле, но откуда и куда шло это судно, он представлял смутно. Судя по имени, которое он, конечно, к тому возрасту уже успел усвоить, мог только догадываться, что предки его, вероятнее всего, были родом из Магриба, но попали ли они на Апеннины прямиком с Севера Африки, или добирались сюда какими-то другими путями, Зафиру было неизвестно. До сих пор для него оставалось загадкой и то, как он мог попасть на тот корабль, покинувший по непонятным ему причинам одни берега и причаливший к другим. Но все многократные попытки вернуться мысленно в те дни, когда, будучи еще совсем ребенком, он оказался на палубе парусника, отправившегося в неведомые дали, не приносили никаких результатов. В памяти всплывали лишь обрывки воспоминаний: морской ветер, оседавший горькой солью на губах, грубые голоса мужчин, то и дело ловко вскарабкивавшихся и спускавшихся с корабельных мачт, скрип тяжелых и огромных, как стволы эвкалиптов, весел, вот, пожалуй, и все, что запомнилось из того далекого и кажущегося теперь, каким-то невсамделишным, будто в сказках, прошлого. Он помнил, как проваливаясь постоянно в голодную дремоту – желание есть преследовало Зафира потом еще годами, прижимался головой к мягкому женскому плечу. Даже узор ткани на ее платье запомнился на всю жизнь: на темно-зеленом полотне желтые вытянутые пятна с черной каплей зрачка по середине – как глаза тигра или ягуара – этих диковинных животных он увидел уже гораздо позже, повзрослев, здесь в Риме. Хищников везли по городу в больших деревянных клетках. Вот тогда, заглянув впервые в глаза этих диких кошек, Зафиру вспомнился и тот рисунок на платье женщины, прижимавшей к себе истощенного, изнывающего от жажды, ребенка. В такие минуты он явственно ощущал прикосновение ее рук, поглаживающих его по голове и слова, которые она постоянно при этом повторяла: Зафир, habibi6, sgiri7, оmri8. Что они означали, юноша узнал спустя годы. А по началу, сойдя на берег в полном одиночестве- он и не помнил, куда подевалась та, в пестром платье, что гладила его по голове, прижимая к груди.

6

Habibi (араб.) – любимый

7

Sgiri (араб.) – мой малыш

8

Omri (араб.) – жизнь моя