Страница 6 из 33
Я больше не подвергал сомнению официальное заключение о причинах смерти Шона, однако убедили меня не Векслер и Сент-Луис. Скорее всего, это произошло само собой, а неоспоримые факты и время размыли и ослабили мои упрямство и решимость. По мере того как дни шли за днями, мне становилось все легче примириться с реальностью и принять поступок брата как нечто окончательное, свершившееся. К тому же было еще кое-что, чего пока не знали оба полицейских. На следующий день Рили рассказала мне, что, оказывается, один раз в неделю мой брат отправлялся к психоаналитику, причем отнюдь не к тому, на прием к которому он мог попасть, не выходя из здания управления. Шон предпочел специалиста, никак не связанного с полицией, так как не хотел, чтобы его репутация пострадала из-за неизбежных слухов.
Понемногу я начал сознавать, что, когда я подкатывался к Шону с делом Лофтон, он уже посещал врача. Иногда мне казалось, что брат пытался избавить меня от того, что сам в ту пору испытывал: ощущения растерянности, боли и полной беспомощности. Мысль эта согревала мне душу, поэтому все время, что провел в горах, я стремился возвращаться к ней как можно чаще.
Однажды ночью, стоя перед зеркалом в номере отеля и покачиваясь от выпитого, я всерьез задумался о том, чтобы сбрить бороду и сделать себе короткую стрижку – такую же, как у Шона. Мы были однояйцевыми близнецами, и тем не менее, несмотря на одинаковые долговязые фигуры, карие глаза и светло-каштановые волосы, мало кто замечал, насколько мы похожи друг на друга. Каждый из нас положил немало трудов, отстаивая свое право на индивидуальность и выковывая собственный неповторимый облик. Шон носил контактные линзы и посещал тренажерный зал, тягая железо в надежде накачать мышцы. Я предпочитал очки и еще в колледже отрастил бороду, а к штанге в последний раз подходил в старших классах. Кроме того, на скуле у меня остался шрам – мое боевое отличие и память о той неуравновешенной женщине из Брекенриджа.
Сразу после школы Шон завербовался в армию, а, отслужив срок, пошел работать в полицию, поэтому я уже не помнил, когда видел его подстриженным не по-солдатски. Несколько позднее брат прослушал сокращенный курс Корнеллского университета и получил диплом юриста, который был ему необходим, чтобы продвигаться по служебной лестнице.
Я же, окончив школу, проболтался пару лет без дела, живя то в Нью-Йорке, то в Париже, и только потом поступил в колледж, отучившись там по полной программе. Мне хотелось стать писателем, но я зацепился в газетном бизнесе, уверяя себя, впрочем, что это лишь временная задержка на моем пути к признанию и славе. К настоящему моменту я твердил это себе уже лет десять, а то и больше.
В ту ночь в номере гостиницы я долго смотрел на свое отражение в зеркале, но так и не сбрил бороду и не тронул волосы. Я пытался представить себе, каково сейчас Шону лежать в промерзлой земле, и от этого меня едва не вывернуло наизнанку. Про себя я решил, что заблаговременно позабочусь о том, чтобы меня кремировали, когда настанет мой срок. Мне не хотелось лежать подо льдом вечно.
Особенно глубоко запала мне в душу предсмертная записка Шона. Официальная версия следствия выглядела следующим образом: после того как мой брат уехал из гостиницы «Стэнли», он повернул к Эстес-парку и остановился у Медвежьего озера. Там он припарковал свою служебную машину и некоторое время гонял двигатель на холостых, добиваясь того, чтобы в салоне стало достаточно тепло. Когда от жары окна в машине запотели, он, действуя рукой в перчатке, написал на ветровом стекле предсмертную записку, причем написал задом наперед – так чтобы ее можно было прочесть, глядя снаружи. Это и было последнее обращение Шона к миру, который включал в себя его родителей, жену и брата-близнеца.
«Вне границ и вне времен».
Я никак не мог этого понять. Вне каких границ? Какие времена Шон имел в виду? Судя по тому, что брат сделал с собой, он пришел к какому-то страшному выводу, однако даже не намекнул на это никому из нас. Он не пытался обратиться за помощью ни ко мне, ни к нашим родителям, ни к Рили. Или это мы должны были первыми протянуть Шону руку, ничего не зная о ранах, которые он столь тщательно скрывал? Одинокие размышления на горных дорогах помогли мне обрести уверенность в том, что это не так. Шон должен был сам поделиться с близкими тем, что его тяготило. Отказавшись от нашей помощи, он лишил нас возможности спасти его. И оставил в тупике, наедине с тяжким горем и чувством собственной вины. Поэтому наряду со скорбью я испытывал также гнев. Я ненавидел его, своего брата-близнеца, за то, что он сделал со мной.
Однако злиться на мертвого – занятие безнадежное и глупое. Я не мог долго сердиться на Шона, хотя, как мне казалось, имел на это полное право. Единственным способом как-то разрешить это противоречие было подвергнуть сомнению правильность выводов следствия, но даже таким образом я не мог разорвать порочный круг, в котором очутился. Утихшие сомнения заставляли меня принять его смерть, а принятие порождало бездумную ярость. И так без конца.
В один из последних дней в Теллурайде я позвонил Векслеру. Готов поклясться, мой звонок его совершенно не обрадовал.
– Вы нашли информатора, который пригласил Шона в «Стэнли»?
– Нет, Джек. Пока нет. Я же обещал, что дам тебе знать, когда дело разъяснится.
– Я помню, просто у меня остались кое-какие вопросы. А у тебя?
– Брось это, Джек. Поверь, нам станет легче, когда все останется позади.
– А что насчет спецотдела? Они уже закрыли дело?
– Почти. Впрочем, на этой неделе я с ними еще не разговаривал.
– Тогда почему ты до сих пор пытаешься найти информатора?
– У меня тоже есть несколько вопросов, как и у тебя. Кое-где концы не сходятся с концами, но это так, по мелочам.
– Ты сомневаешься в том, что имел место суицид?
– Нет, просто собираюсь привести все в порядок. Для этого мне нужно знать, о чем твой брат разговаривал с человеком, который ему звонил. Дело Терезы Лофтон, как ты знаешь, до сих пор не закончено, и мне хотелось бы прижать этого подонка к ногтю. Ради Шона.
Я заметил, что Векслер больше не называет моего брата Маком. Шон уже выпал из обоймы.
В следующий понедельник я вновь приступил к работе в «Роки-Маунтин ньюс». Входя в отдел новостей, я почувствовал на себе взгляды сослуживцев, однако в этом не было ничего необычного. Мне довольно часто приходилось ловить завистливые взгляды, ибо я находился на особом положении, о каком мечтает любой репортер. Никакой ежедневной рутины, никаких новостей из разряда «срочно в номер». Я имел возможность свободно прочесывать всю ту территорию, которую «Роки-Маунтин ньюс» считала своей вотчиной, и писать только об одном – о случаях насильственной смерти. Хорошие статьи об убийствах нравятся всем. Порой я писал об убийце, рассказывая читателям историю о том, при каких трагических обстоятельствах пересеклись пути его и жертвы, порой живописал трагедию в высшем обществе (в квартале Черри-Хилл) или перестрелку в одном из баров Ледвилла. Преступники-интеллектуалы и узколобые мясники, громкие дела и «малые убийства». Мой брат был прав: подобные статьи помогают тиражам расходиться с удивительной скоростью, если только правильно подать материал. А у меня был талант или, если угодно, способность расставлять слова в нужном порядке. Для того чтобы поведать читателям очередную душераздирающую историю и привлечь их внимание, мне требовалось только немного времени.
На моем рабочем столе рядом с компьютером высилась стопка газет толщиной в целый фут, не меньше. Именно оттуда я черпал основной материал для своих опусов. Я подписался на все, в том числе еженедельные и ежемесячные газеты, которые публиковались от Пуэбло до Бозмена. Все эти материалы я просматривал в надежде отыскать коротенькую заметку об убийстве, из которой можно было бы сделать пространный репортаж.
Мне всегда было из чего выбирать. Жители района Скалистых гор, протянувшегося от Аляски до Нью-Мексико, славились своим необузданным нравом со времен золотой лихорадки. Конечно, преступлений здесь совершалось намного меньше, чем в Лос-Анджелесе, Майами или Нью-Йорке, однако исходного материала мне всегда хватало. В описаниях убийств или следственных действий я выискивал что-нибудь новое, необычное, какие-нибудь подробности, поражающие воображение читателей или заставляющие их сердца обливаться кровью. Эксплуатация страстей человеческих стала составной частью моей профессии.