Страница 12 из 49
Сумерки длинные
Как я люблю эти сумерки длинные,их перламутрово-пепельный цвет,будто в ботинках с прилипшею глиноютяжко бреду на неведомый свет.Помню, как в сумерках, за огородами,где мы играли, резвясь, как щенки,у одноклассницы – рыженькой родины —родинку слизывал я со щеки.Сумерки длинные, чуть серебристо-полынныетянут в себя, зазывая, тревожа, маня.Сам я забыл, как зовусь я по имени.Я бы хотел, чтобы звали Россией меня.Нету у нашей души завершения.Рад умереть бы, да не до того.Что же ты, жизнь моя, так завечерилась,будто и ноченька недалеко?Буду когда-нибудь снова мальчишкою,встану горой за девчачью слезу,буду играть в деревянного чижика,родинку чью-нибудь снова слизну!Сумерки длинные, крики вдали журавлиные,и над колодцем скрипит журавель у плетня.Сам я забыл, как зовусь я по имени.Я бы хотел, чтобы звали Россией меня.25 сентября 2003Книги
Книги тоже читают читающих книги,видят в скрытных глазах наши стоны и крики,слышат все, что на свете никто не услышит,кроме тех, кто такими же книгами дышит.Нас друг другу сосватали книги когда-то,и Марина Ивановна в том виновата.Даже Анна Каренина – мертвая сватья,с рельс привстав, нас толкнула друг к другу в объятья.Молчаливое книг возвращенье друг другунепохоже совсем на взаимоуслугу,а скорее похоже на их раздиранье…Это бесповоротное расставанье.Мы могли возвратить друг другу лишь книги,но вернуть не могли наши тайные миги,те, которые так глубоко оставались,что другим незаслуженно не доставались.Ты стояла потерянно, неразрешимо,не садясь в свою старенькую машину,и в руках твоих словно чего-то, но ждалиПастернак и Шаламов, «Пословицы» Даля.Мои руки тебя обнимать так любили,но сейчас они книгами заняты были,будто нас ограждали, чтоб дальше не гибнуть,и Ромен Гари, и Евгения Гинзбург.Сунул я тебе книги на улице сразу,отворачиваясь, как боящийся сглазу,ну а ты, еле выбравшись из-под обвала,книги, словно во сне, по одной отдавала.Я просил тебя, девочка, целых два года,чтобы ты, наконец, полюбила кого-то,и когда так случилось, вздохнул облегченно,но зубами потом заскрипел обреченно.Никогда я не спрашивал менторским тоном,сколько лет моему сопернику, кто он,и не знал, то ли плакать мне, то ли смеяться,когда ты мне сказала: «Ему восемнадцать».Чистотой незапятнанной девы красива,полуподнятым взглядом меня ты просилаподойти, чтобы вновь оказались мы рядом,но тебе я ответил опущенным взглядом.Ты смотрела в меня, будто времени мимо.Сделай шаг я, все было бы непоправимо…Но не сделал я все-таки этого шага.Что же мне не позволило? Трусость? Отвага?Встрепенулись зачитанных книжек страницы,попросив меня шепотом посторониться.Ты застыла, – чуть вздрагивали лишь серьги! —и прикрыла прижатыми книжками сердце…1987–2003Болельщиков российских бог
Ходивший на Боброва с батею,один из дерзких огольцовпослебобровскую апатиювзорвал мальчишкою Стрельцов.Что слава? Баба-надоедиха.Была, как гения печать,Боброва этика у Эдика —на грубости не отвечать.Изобретатель паса пяточного,Стрельцов был часто обвиненв том, что себя опять выпячивает,и в том, что медленен, как слон.Но мяч касался заколдованныйбожественно ленивых ног,и пробуждался в нем оплеванныйболельщиков российских бог.И, затаив дыханье, нацияглазела, словно в сладком сне,какая прорезалась грацияв центростремительном слоне.В Стрельцове было пред-зидановское,но гас он все невеселей,затасканный, перезатасканныйкомпашкой спаи́ вателей.Позор вам всем, льстецы и спаиватели.Хотя вам люб футбол и стих,вы знаменитостей присваиватели,влюбленные убийцы их.Я по мячу с ним стукал в Дрокии —молдавском чудном городке,а он не ввязывался в драки исо всеми был накоротке.Большой и добрый, в чем-то слабенький,он счастлив был не до конца.Тень жгущей проволоки лагернойвсплывала изнутри лица.Но было нечто в нем бесспорное —талант без края и конца.Его – и лагерником – в сборнуюво сне включали все сердца.Его любили, как Есенина,и в нам неведомый футболон, как Есенин, так безвременносвое доигрывать ушел.2003