Медведь

А дождь будет падать и падать. А потом земля напитается, и на этом месте начнет всходить новый город – одни колосья и никаких плевел. А когда дома созреют, в них поселятся люди, и все начнется сначала.

…А кофе готов. Малахов налил его в большую чашку, уселся на диван и взял в руки пульт дистанционного управления музыкальным центром. Теперь для счастья нужна музыка. Классика. Вот так… На панели проигрывателя зажглись разноцветные огоньки. Мастерскую заполнили звуки музыки. Оркестр играл Моцарта.

Словно тысячи колокольчиков, медных, бронзовых, серебряных, золотых, вдруг затрепетали разом под порывами ветра, залетевшего под купола собора и разбудившего дремавших там птиц. А птицы проснулись и рванулись в небеса, задевая кончиками крыльев колокольное кружево. И под взмахами белых крыльев рождалась мелодия, изумительная по красоте и прозрачности.

Иногда встречались меланхолические нотки, но они тут же исчезали, не могли не исчезнуть, потому что голубиная стая бурлила жизнью – каждая птица знала свое место, а все вместе они создавали чудесное созвучие.

– Говорила мне мама: «Иди в музыканты…» – вздохнул Михаил. – А я, вот, не послушался… Сидел бы сейчас за роялем, огромным, космическим таким роялем, на все сцену – аплодисменты, похвалы критиков, восторги молоденьких поклонниц… И никаких тебе трупов. Играл бы Моцарта для Ирины и Анютки. Это ли не счастье? А, Малахов?..

Фортепьяно. Этот инструмент одинаково хорошо передавал и поэтическую созерцательность и бурное волнение. Малахова приводили в восторг богатейшее разнообразие оттенков и удивительная звучность.

Много есть в мире вещей непонятных, темных, но к фортепьянным концертам Моцарта это не относилось. Радость с легким налетом грусти. Но даже эта грусть была светлой, лишенной страданий – Моцарт не выносил страданий и тоски. Его музыка звучала вдохновенно, жизнерадостно и лирично, ласка сменялась веселым смехом – все пройдет, все трудности будут преодолены, тучи рассеются, и в город снова вернется солнце…

А в начале последней части раздался телефонный звонок. Михаил отставил пустую чашку, убавил звук и поднял телефонную трубку.

– Это я.

Малахов узнал голос Потапчука.

– Слушаю.

– Хорошо, что ты на месте. Я уже поднимаюсь. Кстати, у тебя есть видеомагнитофон?

– Есть.

– Хорошо. Посмотрим один фильм. Так, несколько отрывков…

– Посмотрим.

Михаил положил трубку и взглянул на часы. Ни дослушать концерт до конца, ни выкурить сигарету у него уже не получится. Достижение полного счастья опять отодвигалось в туманное будущее.

Малахов отключил музыкальный центр и посмотрел на телевизор. Странно. Обычно Потапчук приходил, пил свой кофе, а потом доставал чью-нибудь фотографию и клал ее на стол. «Этот человек опасен. Его нужно аккуратно скомпрометировать.» Так и говорил – «скомпрометировать». Не «убрать», не «убить»… Потапчук умел красиво говорить о самых неприятных вещах.

Даже Малахова он называл не профессиональным «ликвидатором», не наемным «киллером», а «карающим мечом Фемиды». Впрочем, он был близок к истине.

Странная штука – память. Любое событие запечатлевалось в памяти Малахова, точно картинка, вклеенная в альбом. Толстый альбом, распухший от множества картинок – иногда ярких, красочных, солнечных, а большей частью дешевых, захватанных, грязных картинок, изображавших только боль.

Они хранились внутри, в самом сердце. А Малахов вновь и вновь невольно их проглядывал: открывал альбом тайком, словно мальчишка, листающий «Плейбой», пересматривал его с конца к началу, останавливался на какой-то странице, внимательно рассматривал одну картинку за другой, а затем мог или открыть следующую страницу, или вовсе захлопнуть альбом.

Темные страницы памяти. Дорога. Целая вереница людей. Они двигаются медленно, и нет у них никакой цели – никуда они не спешат, ни к кому не торопятся, потому что давно уже мертвы. Малахов знал это наверняка, потому что сам и убил их. Скомпрометировал…

Их фотографии в альбоме памяти. Лица спокойные. Ни гнева, ни желаний, ни страданий и боли. Ни жизни. Они смотрят со страниц на Малахова, словно укоряют его за то, что он с ними сделал.

А иногда одна какая-нибудь картинка начинала преследовать Малахова, будто страница согнулась или смялась, и теперь альбом открывается только на ней. Гниющий, разлагающийся труп в расщелине… Запах, липкий на ощупь и черви, копошащиеся в разорванном животе…

Но это случалось редко, только тогда, когда Малахов спал и терял над мыслями контроль. Потапчук объяснял это внутренним разладом. Мол, нужно поменьше думать над философией, а побольше над практикой. И вообще, быть проще: не надевать на себя мантию судьи – только колпак палача. Если, мол, весы в руках ослепшей Фемиды заржавели, то справедливость восстанавливает меч.

Вернувшись после Афгана Малахов понял, что Закон не всесилен. Богиня справедливости закрыла глаза повязкой и не видела, что творится на земле. И когда человек из ФСБ предложил Малахову восстанавливать справедливость там, где закон бессилен, он без всяких раздумий согласился.

И началась его новая, вторая жизнь. Официально Малахов числился в списках погибших на войне. Ему дали другое имя, собрали по крупинкам новую биографию. Он выпал из мира, исчез для всех, кроме одного человека – «хозяина».

Малахов был не один. Их было семеро. «Великолепная семерка». Так же, как и он, эти ребята были мастерами рукопашного боя, отличными стрелками, способными стрелять на слух или потушить в темноте сигарету с двухсот метров.

Да, они умели многое: стреляли, метали ножи, виртуозно водили машины, но главное – они верили, искренне верили в то, что занимаются пусть грязным, но необходимым делом. Страна бушевала, как море. Со дна, вместе с мутью, поднялись жуткие чудовища. И если этих чудовищ уничтожить, то море успокоится и воды снова станут прозрачными.

Наивно… Но они в это верили: смотрели на фотографии, протянутые «хозяином», просматривали конверт с необходимой информацией и уходили на задание, в темноту, в ночь. Они себя так и называли – «ночные псы».

Служба Безопасности мощнейшая организация с почти неограниченными возможностями. Их «хозяин» занимал в этой организации достаточно высокое положение. И тем не менее он отчаянно нуждался в своей ночной своре. Очень часто «сверху» поступали письменные инструкции, ограничения, порой раздавались телефонные звонки, и чей-то запрет сводил на нет тщательно продуманные операции. Бумага с высокой подписью была сильнее любого оружия. И тогда «хозяин» выходил на связь с кем-нибудь из «ночных псов».

Так продолжалось годы. В конце концов из всего отряда в живых остался только Малахов – «Медведь». Так его в шутку прозвали за недюжинную силу, ровный, спокойный характер и уникальную способность отчетливо видеть в темноте.

Действительно, Малахов даже дождливой безлунной ночью мог читать газету, а в полной темноте прекрасно различал предметы на расстоянии до десяти метров. Кроме того, он обладал очень чувствительным, прямо-таки звериным вкусом и нюхом. Не раз на спор с завязанными глазами он по запаху узнавал членов своей «своры», мог определить напиток в плотно закупоренной фляге, интуитивно чувствовал стороны света и мог с большой точностью без часов назвать время.

Все это у него выходило шутя, без усилий. Малахов воспринимал свои таланты, как должное. С его губ не сходила едва заметная улыбка. Демонстрируя по просьбе напарников свои «фокусы», он выглядел вялым, неуклюжим, даже немного сонным – этакий простодушный увалень, настоящий Михайло Иванович из русских народных сказок. Но в любой момент, как по волшебству, Малахов – девяносто килограмм мышц и сухожилий без единого грамма жира – мог преобразиться в готового к схватке бойца. И тогда он действительно напоминал медведя – решительного, неудержимого, страшного в своей ярости.

Погиб «хозяин». Его место занял другой. И остальные ребята погибли. Любая ошибка в работе вела прямиком в могилу. А вот Малахов остался. И кличка эта осталась за ним. «Медведь».