Страница 3 из 12
А.Н. Анфертьев хотя и признавал, что «переселенческая сага», пусть в переработанном фантазией сказителей виде, отражает, очевидно, движение готов в Причерноморье» (Анфертьев 1994: 117. Комментарий 21), тем не менее отмечал её «явные непоследовательности» и фактически отвергал большую часть сообщаемых «Повестью о переселении готов» фактических данных: «Считать готов выходцами со Скандинавского полуострова, по всей видимости, нельзя» (Анфертьев 1994: 115. Комментарий 5); «что же касается локализации Ойума, то здесь мы имеем дело скорее не с реальным, а с эпическим пространством, которое связано с действительным лишь опосредованным образом» (Анфертьев 1994: 117. Комментарий 21); «вставка фольклорного сюжета, сопоставимого с рассказом о происхождении гуннов, а может быть, с представлениями о Меотийском болоте вообще. Дальнейший анализ этого сюжета (о приходе готов в землю Ойум. – М.Ж.) требует собирания фольклорных мотивов о труднодоступных местностях и обрушивающихся мостах, а не попыток географической локализации рассказанного» (Анфертьев 1994: 117. Комментарий 25) и т. д.
Ход рассуждений А.Н. Анфертьева принял В.В. Лавров, по мнению которого Иордан использовал «легендарно-сказочный мотив о людях, чьи голоса доносятся из глубины вод. Мотив этот очень часто повторяется в прозаических и стихотворных повествованиях, где речь идет о различных реках, морях и озерах… некорректно лишь на этом основании делать построения относительно географической локализации готских миграций в северопонтийском регионе» (Лавров 1999: 171; 2000: 331); «история готов была известна Кассиодору лишь с того момента, как они появились на нижнедунайских границах Римской империи в середине III в. н. э. Всё, что происходило до того, в его изложении представляет собой лишь отрывочные сведения из готских легенд» (Лавров 2000: 332).
Некоторые другие учёные отказывают в доверии Кассиодору/Иордану ровно по противоположной причине: будто бы все ссылки на фольклорные источники у них вымышлены и никаких материалов о ранней истории готов, кроме античной письменной традиции, в их трудах не представлено. Так, Д.С. Коньков, со ссылкой на А. Кристенсена, считает, что «сочинение Иордана/Кассиодора о готах основывается исключительно на античных источниках, более того, источниках, не аутентичных описываемым событиям» и не опиралось ни на какие оригинальные «готские сказания и саги для верификации греко-римской традиции» (Коньков 2012: 73). Причём данный автор идёт ещё дальше и в принципе ставит под сомнение возможность того, что готский эпос дошёл до нас в каких-либо формах: «Принимая точку зрения А. Кристенсена о полной искусственности реконструкции готской истории Кассиодором и Иорданом и исключительной латинской ее основе, следует предположить инверсию исторического сознания средневековой Европы: образ Эрманариха является одним из ключевых в ряде германских и скандинавских саг («Видсид», «Подстрекательство Гудрун», «Сага о Вельсунгах», «Сага о Хервер и Хейдреке»), зафиксирован в «Истории данов» Саксона Грамматика, везде в той или иной степени коррелируя со сведениями Иордана. Если «Гетика» Иордана не имела ничего общего с устной готской традицией, являясь артефактом римской и италийской политической конъюнктуры, то позднейшая средневековая историческая традиция германцев отталкивалась уже от нее в стремлении сформировать свою идентичность» (Коньков 2012: 73).
Х. Вольфрам, напротив, считает, что Кассиодор/Иордан довольно точно передают родовые предания правящего остготского рода Амалов (Вольфрам 2003: 30–31, 56, 60, 61–66, 69–70), и эта позиция, опирающаяся на текст Иордана с его многочисленными отсылками к устной готской традиции (Iord., Get. 25, 27, 28, 38, 57, 257), представляется гораздо более убедительной, чем умозрительные рассуждения некоторых современных авторов.
Ключевая проблема для «скептической позиции» состоит в том, что принципиально данные «Повести о переселении готов» о готской миграции с севера на юг, от Балтики к Черноморью, подтверждаются всей совокупностью данных (письменных и археологических), которыми располагает наука, и никак не могут быть отвергнуты, что, конечно, не исключает наслоения на достоверную фактическую основу тех или иных легендарных фольклорных мотивов.
По этой причине многие учёные, не отрицая наличия в «Повести о переселении готов» фольклорной основы, видели в ней отражение реальных исторических событий. Так, Х. Вольфрам считает, что она, пусть и в преломленном сквозь самосознание представителей рода Амалов VI в. виде, передаёт реальные события готской истории (Вольфрам 2003: 30–31, 61–66, 69–70). «Зерно исторической истины» видел в повествовании Иордана М.Б. Щукин (см. цитаты ниже). В.В. Седов считал, что сведения Иордана о готской миграции вполне поддаются сопоставлению с данными археологии (Седов 1994: 222–232; 1999б: 156–169; 2002: 142–150).
Ярко выразили позитивное отношение к историчности данных «Повести о переселении готов» Д.А. Мачинский и С.В. Воронятов, которые настаивают на её высокой достоверности: «Несомненно, мы имеем дело с первоклассным и недооценённым в отечественной и зарубежной науке историческим источником» (Мачинский, Воронятов 2011: 248); «несомненно, в готском предании есть некоторые образы и сюжеты, которые напоминают «общие места» в сказаниях разных народов о переселении. Но эти сюжеты в нашем случае столь конкретны и столь хорошо подтверждены археологией, что и к ним следует отнестись с достаточным доверием» (Мачинский, Воронятов 2011: 251. Примечание 6).
Доверие этих авторов к данным Иордана доходит до откровенной наивности: в чисто фольклорных формулах они готовы видеть свидетельства некоей реальности. «Несомненно, чисто «прозаическая» вставка в этот текст, являющийся сокращённым прозаическим пересказом песенного, это фрагмент: «Можно поверить свидетельству путников, что до сего дня там слышатся…», свидетельствующий о том, что и позднее, после ухода готов из «Скифии» некие конкретные «путники» проникали в места, описанные в «песни о переселении», и имели совершенно определённые сведения о местонахождении «болотистой» местности… Этот фрагмент восходит, вероятнее всего, только к Аблавию… и не имеет прямого отношения к песенно-эпической традиции. Такого же характера фрагмент: «До сего дня оно так и называется Gothiscandza» (курсив мой. – М.Ж.)» (Мачинский, Воронятов 2011: 249). На самом деле оборот «до сего дня» является характерным именно для фольклора, для «устной истории», выполняя роль «историзации» повествования. В этом качестве он используется, к примеру, и в русских летописных легендах (ПВЛ 2007: 9, 10, 20, 27, 29, 33, 35, 36, 38, 39, 50, 52, 64, 65, 66, 68, 69, 71, 83 – характерно, что во второй половине XI в. употребление данного оборота в Повести временных лет прекращается, что указывает на резкое падение в этот период роли «устной истории» в летописном повествовании).
О.В. Шаров пишет о «важности анализа эпических сказаний и выявления зерен исторической реальности» и называет переселенческое сказание готов «записанным на пергамен устным рассказом о прошлом, где была воссоздана живая, полнокровная действительность, которую Иордан для усиления достоверности рассказа перемежал сведениями из греческих, латинских источников и истории готов Аблавия» (Шаров 2013: 136, 140).
Думается, вопрос о соотношении между теми элементами «Повести о переселении готов», которые сохранили для нас память о реально происходивших событиях, и фольклорно-легендарными мотивами может быть решён только одним путём: тщательным и кропотливым рассмотрением каждого звена «Повести о переселении готов» и его сопоставлением со всеми остальными видами источников, какие только нам доступны. При этом сразу надо отметить следующее: в устной памяти реальное событие легко могло обрасти шаблонными фольклорными мотивами, что само по себе не свидетельствует о недостоверности самого события. «В легендах может заключаться зерно самой подлинной правды», – писал Б.Д. Греков (Греков 1953: 130), и вопрос о возможности (или невозможности) вычленения этого зерна и должен составлять основу любого исследования, посвящённого теме «эпос и историческая действительность»[2].
2
Распространение в исторической науке постмодернизма и конструктивизма привело к тому, что некоторые учёные «задачей историка» считают не выявление возможной реальной исторической основы древних и средневековых этногенетических легенд (в терминологии конструктивистов «их перевод на язык лингвистического национализма XIX в., где место Вавилонской башни будет занимать «лингвистическая прародина»), а «объяснение дискурсивных конструктов, каковыми являются этногенетические легенды, посредством изучения «социального знания» эпохи, в которую они создавались и функционировали, а не замещение их дискурсивными конструктами эпохи модерна» (Алимов 2018: 119. Примеч. 15). На наш взгляд, подобный подход ошибочен уже тем, что он предполагает путь от теории к источнику и вместо предметного источниковедческого и исторического анализа каждого конкретного «рассказа о происхождении», априорно пытается подвести всю группу таких источников, как этногенетические легенды (иногда называемые обобщённо также Origo gentis) под общий знаменатель «социального конструкта», имеющий ничуть не менее искусственный «кабинетный» характер, чем традиционный примордиалистский подход. Но никакого заранее заданного общего знаменателя (хоть «примордиалистского», хоть «конструктивистского», хоть какого-то ещё) нет: каждая этногенетическая легенда, сообщаемая древним или средневековым автором, должна самостоятельно исследоваться на предмет соотношения в ней реальной исторической основы, с одной стороны, и «социального знания» эпохи – с другой. В разных легендах соотношение этих двух факторов может быть совсем не одинаковым: от относительно точного отражения исторических реалий в одних случаях вплоть до полного книжного вымысла в других.