Страница 5 из 6
Я решила, что, наверное, я хуже других детей.
Когда я спросила об этом маму, она ответила, что это вовсе не так и что я хороша такая, как есть.
Когда нам удавалось собрать немного денег, мама покупала то, что нам было нужно, чтобы выжить еще какое-то время. Мы отправлялись в долгий обратный путь, туда, где я чувствовала себя в безопасности. Иногда нам удавалось поймать попутку, следовавшую в том же направлении. В те редкие случаи на заднем сиденье пикапа мне было невероятно весело. Дорога была ухабистая, и нас бросало из стороны в сторону на жестких сиденьях – от этого у меня болели ягодицы, но для меня это было словно катание на карусели. И было здорово!
С этим периодом связано самое яркое и прекрасное воспоминание моего детства: оно о том, как мы вдвоем бегаем под дождем. Позже, уже повзрослев, я поняла, как много боли и печали компенсировало одно это воспоминание. Когда вся моя жизнь превратилась в борьбу, когда мне казалось, что она бессмысленна и что любовь не для меня, я закрывала глаза и представляла, как мы с мамой бегаем под дождем. Я видела ее улыбку, и как она светится от любви ко мне, как будто я – центр вселенной. Не помню, где мама взяла зонтик, но помню, что в тот момент я была вместе с ней. Я забыла, как мы оказались на той гравийной дороге под дождем. Такой дождь бывает только в тропиках. Небеса разверзаются, всего несколько секунд – и ты уже вымок до нитки. Когда шел дождь, мама говорила: это Бог плачет. Я спросила, почему Богу грустно.
– А кто сказал, что плакать можно только от грусти? Может быть, это слезы радости?
Я думала об этом, пока мы шли под дождем под тем черным зонтом. Зонт совершенно не спасал нас, но дождь был теплым. Внезапно мне в голову пришла мысль, и я спросила:
– Мам, а откуда ты знаешь, что Бог плачет, а не писает?
Она пораженно посмотрела на меня и вдруг расхохоталась. Она смеялась так громко, что едва удерживала зонт. Сначала я почувствовала себя глупо. Может быть, я сказала что-то не так? Мама весело глянула на меня:
– Ты права: мы не знаем, писает он или плачет, но мне приятнее думать, что он льет слезы. А тебе?
Я поняла, что она хотела этим сказать. Конечно, слезы – это лучше, чем моча. И мы обе рассмеялись.
– Бежим! – закричала она, хватая меня за руку и держа зонт перед собой, как щит. – Бежим!
О, как же мы бежали! Я старалась изо всех сил, но все равно вся вымокла. Я была счастлива. Смотрела на маму и смеялась. Помню, как мне хотелось, чтобы этот момент никогда не кончался. Я бежала до тех пор, пока в легких не осталось воздуха, а ноги не начали отваливаться. Потом пробежала еще немного. Мне не было дела до того, что я бегу по гравийной дороге босиком и ноги у меня горят. Я думала только о том, что у меня самая лучшая в мире мама, я люблю ее и мы всегда будем вместе.
Еще одно воспоминание, накрепко запечатлевшееся в моей памяти, – о моей последней ночи в лесу, о конце нашей жизни в пещерах. Мне было лет пять, и я спала в той пещере, что была в чаще леса. Я была одна. Иногда я оставалась сама по себе, а мама уходила. В ту ночь я заснула у костра, который развела сама, чем очень гордилась. Мама научила меня разжигать огонь из кактуса, похожего на ананас, который долго не затухал, согревая нас и отгоняя зверей.
Проснулась я оттого, что мама трясла меня за плечо, а когда я посмотрела на нее, она прижала палец к губам, чтобы я молчала. Я увидела, что огонь погас. Мама шепнула, что нам надо бежать. Я не спросила зачем. По звучавшей в ее голосе тревоге я поняла, что сейчас не время для вопросов: над нами нависла какая-то угроза. Мама взяла меня за руку, и мы побежали. Мы убегали прочь от пещеры, в гору. С собой мы ничего не взяли – даже мачете. На мне были только шорты. Было темно, и я не видела ничего вокруг. Мама крепко сжимала мою ладонь, я чувствовала, как ветки деревьев царапают мою кожу, и пыталась заслонить лицо. Я была босиком и не видела, куда ступаю. Было больно, но я молчала – лишь старалась двигаться вперед, все еще не зная, от чего мы убегаем. Внезапно мама остановилась, и я почувствовала, что совершенно выбилась из сил. Все тело мое – лицо, живот, руки и ноги – было испещрено жгучими царапинами. Я чувствовала, как ранки на ногах кровоточат. Потом я услышала вдалеке, в лесу, мужские голоса. Повернувшись на звук, я увидела вспышку света. Мама шепнула, что надо прыгнуть в яму, и я сразу послушалась. Я понимала, что эти люди пришли за нами и что это было гораздо страшнее диких животных. Мы присели в этой маленькой яме, мама набрала пригоршню земли и вымазала мое лицо, волосы, руки, живот и ноги. Тело жгло, и я поморщилась, но не произнесла ни звука. Потом она проделала то же самое и с собой. Набрав сучков и веток, она прикрыла яму. Вокруг была кромешная тьма. Мама сидела рядом. Было так тесно, что мы едва могли пошевелиться. Я слышала голоса приближающихся людей и лай собак и недоумевала, почему на нас охотятся. Что сделала моя мама? Ноги у меня затекли, и мне хотелось сменить позу, но я не смела.
Мама не издавала ни звука. Я услышала, как голоса и лай приближаются. А потом почувствовала, как по руке и по груди что-то ползет. Медленно я прижалась к маме и прошептала: «Змея!» Мне было страшно, но я не смела пошевелиться. Я знаю, что змея почувствовала бы мой страх: мама рассказывала, что змеи и другие животные всегда это чувствуют.
Но в тот момент я больше боялась людей, чем змей.
Я знала, что мама никогда не залезла бы в эту яму по своей воле, если бы то, что было снаружи, не представляло бы серьезной угрозы. Змея уже переползла через мою грудь, в сторону мамы. Вдруг я почувствовала, как мама пошевелилась и ее рука прижалась к моей груди. Она схватила змею за шею. Огни стали ближе, и одна из собак подбежала к нашей яме, учуяв наш запах, – грязь, которой мы перемазались, не могла его скрыть.
Мама снова пошевелилась, а когда собака уже сунула нос в яму, она поднесла змею к самой ее морде. Собака взвыла – этот вой я не забуду никогда! – и убежала, и люди вслед за ней.
Внезапно поверив во все мамины рассказы о святых покровителях и ангелах-хранителях, я решила, что именно змея тогда спасла нас.
Не знаю, сколько мы там просидели, обезумев от страха, но времени прошло много. Наверное, я так устала, что отключилась, потому что после того происшествия я не помню больше ничего из нашей лесной жизни. Помню только, как мы шли по дороге, уходя из Диамантины в Сан-Паулу.
Моя мама, Петронилия Мария Коэльо, была замечательной женщиной и матерью. Я знаю о ней лишь то, что помню из детства. Не знаю, что с ней стало. Не знаю, где она родилась, кем были ее родители и каким было ее детство. Не знаю, как звали ее первого возлюбленного, какой ее любимый цвет или любимое блюдо. Не знаю, что смешит ее больше всего. Ничего на свете мне не хотелось бы так, как знать как можно больше о женщине, подарившей мне жизнь, о той, что любила меня, смеялась и плакала вместе со мной целых восемь лет. Она научила меня отличать правду от лжи и показала дорогу во тьме. Ее свет долго освещал мне путь. Эта женщина дала мне внутреннюю силу и заложила основы для всего хорошего, что есть во мне. О чем еще может просить дочь? У меня есть больше, чем у многих: материнская любовь. Во многих отношениях мне повезло, и за это я благодарна.
И я знаю, что если когда-нибудь смогу дать своим детям хоть половину того, что дала мне моя биологическая мать, то стану хорошей матерью. Я очень ее люблю.
Как бы мне хотелось хотя бы описать, как она выглядела, но и этого я не могу сделать. Я не видела ее двадцать четыре года. Когда-то я могла закрыть глаза и представить ее, но шли годы, и ее черты стерлись из памяти. Теперь, закрывая глаза и думая о ней, я больше не вижу ее лица. Глядя в зеркало, я иногда вижу определенное сходство, но не могу с уверенностью сказать, что в моем лице напоминает мне о ней. И все же я знаю: окажись она сейчас передо мной, я сразу поняла бы, что это она. Не беда, что я не помню в точности ее лица, самое главное – я храню в своей памяти воспоминания о том времени, что мы провели вместе; те чувства, что я тогда испытывала, еще живы в моем сердце.