Страница 8 из 13
Трупы во множестве повыползали из-под листьев, привлечённые чмоканьем Питера. Они выходили из какого-то летаргического состояния и двигались словно пьяные подростки, жалкие и гнусные одновременно. К людям они имели отношение весьма косвенное, напоминая последних только в общих чертах, очень приблизительно и схематично - остатки потерпевшего кораблекрушения человеческого естества. Мертвецы алкали пищи, клацая своими голыми немецкими челюстями. Они с трудом подбирали разбросанные Питером хлебные крошки; мякиш проваливался у них между костлявыми пальцами и мертвецам то и дело приходилось начинать всё сначала. Не обошлось и без эксцессов: иногда на того кто становился счастливым обладателем малой толики хлеба нападали менее удачливые соседи, происходила громоздкая потасовка, более напоминавшая свалку костей - два, три или четыре доходяги барахтались в общей лязгающей куче, пытаясь отобрать у друг друга заветную крошку. Трупы были бестолковыми и жадными, они вели себя довольно агрессивно: толкались, боролись, хватали друг друга за ноги, делали подножки - хлебная крошка переходила из рук в руки пока какой-то ловкач не успевал её вовремя проглотить.
Я стоял на возвышении и, никем не замеченный, фотографировал кормление мертвецов. Человек пятнадцать их, собираясь в стаю, обступили Питера со всех сторон - он был окружён скелетами. Подойдя вплотную, трупы людей смотрели на него в упор, они как будто чего-то ждали. Я испугался, мне казалось, что они готовы в любой момент напасть на моего напарника и разорвать его в клочья. К несчастью у Питера больше не оставалось хлеба и он, словно обречённый быть съеденным заживо, опустив руки, устало умостился своим задом на рюкзак. Совершенно неожиданно мёртвые, все до единого, последовали его примеру: они пали на землю и подползая всё ближе, сгрудились вокруг Питера тесною кучкой. "Семейная фотография": подумал я, делая снимок. Да, действительно, картинка была идиллической, фото на память: любящее семейство собралось под сенью неопознанного летающего объекта. Питер, как почтенный папаша, восседал в эпицентре многолюдной родни. Трупы бережно обнимали его за ноги, ласкали руки, гладили по голове, я чувствовал их благодарность. Эти мерзкие останки людей питали к Питеру самые нежные чувства. Как дворняжки, они были привязаны к нему, если не сказать больше: они полностью от него зависели, готовые лобызать расшитую туфлю своего повелителя. Питер был за них в ответе, он сам взвалил на себя это неординарное бремя, бремя живого человека, и за это мертвецы платили ему истовой собачей преданностью. Они являлись его верноподданными. Можно было подумать, что в их отсыревшей, полной гнилятины, груди снова запульсировало живое, свежее, словно роза, сердце, ритмично рождая артериальные взрывы.
Питер находился в гуще оживших трупов, словно в кругу своей семьи; он улыбался, я видел его немного растерянную, словно криво приклеенную, улыбку. Сомнений не было: он ощущал себя среди своих. Его родина находилась не в Восточной Европе, нет, его родина находилась среди мертвецов. Он принял их в своё сердце, и давно сгинувшие и сгнившие ответили ему взаимностью. Они не кусали его, не грызли, не царапали, мертвецы были смирными и покладистыми, словно выбившиеся из сил любовники. Среди падали рода человеческого Питер чувствовал себя в своей тарелке. Вполне возможно, что именно поэтому он и вернулся обратно из Западной Европы, бросил живых ради жмуриков, променяв любовь животной бабёнки на возможность преломить хлеб с усопшими предками.
... восьмая запись в дневнике
- Хочешь я тебя сфотографирую? - спросил я у Валерии - Пропущу твоё изображение через множество экзотических фотофильтров, хорошенько отретуширую в фотошопе - будешь дистиллированной красавицей, не хуже Марлен Дитрих, такой же тощей и дикой. Ты знаешь кто такая Марлен Дитрих?
Она взирала в мои глаза, прищурившись, словно стоя на горизонте, и пытаясь меня различить. Я чувствовал между нами геологические расстояния. Мы смотрели друг на друга с разных эпох и разных планет. Да, с разных планет с тёмными именами, хотя я мог её тронуть, всего лишь протянув руку - представительницу рыжей цивилизации, варварку, конопатую инопланетянку. Я даже не был уверен, понимала ли она меня вообще, может я понапрасну метал свой идиотский бисер. Вид у меня, наверное, был совершенно дурацкий. Интересно - подумал я - что она видит на моём месте. Это я для себя фоторепортёр, разочаровавшийся малый, пришей к кобыле хвост, неудачник с планеты постылой Западной Европы. Для неё я кто-то другой - но кто? Может какой-то принц, полный непонятных речей, может какое-то диковинное животное, типа древляка или дождевого червя, неожиданно выползшего перед её очи, а может вообще какая-то клякса, разумная и гнусная, как от раздавленной на стекле мухи.
- Там откуда я родом, у меня много друзей, связанных с модельным бизнесом. Хочешь я сделаю тебя фотомоделью, будешь незабвенно сверкать на подиуме и глянце? Нет проблем, могу устроить. Станешь девушкой года, дикая красота сейчас в моде, твои рыжие волосы и синие глаза быстро превратятся в тренд. Ты сможешь легко, налево и направо, торговать своей внешностью, пипл будет тебя хавать и ты надолго осядешь в грёзах озабоченных самцов. Ты, наконец, узнаешь себе цену, откроешь для себя новый мир, мир поклонников, райских интриг, фотосессий, портфолио и гнусненьких извращений. Города, куда я тебя увезу, это центры мирового зла, там всё непросто, всё исподтишка, они сверкают в ночи, словно отшлифованные амстердамскими евреями бриллианты. В них твоя красота будет тысячекратно отражаться всеми гранями профессиональной рекламы. Только скажи да.
Только кивни головой и мы покинем этот проклятый край. Зачем тебе Восточная Европа, эта многовековая сточная канава, ты сгниёшь здесь бес следа? Здесь невозможно быть счастливым - это противозаконно; здесь могут быть счастливыми только мазохисты и конченные ублюдки. Это воистину бесплодная земля: на перегное почивших поколений здесь так ничего и не появилось, ничего не произросло. Природа в этих местах оказалась неизлечимо больной, она зашла в тупик и плодит одни уродства. Законы перспективы здесь упразднены, чтобы не пугать людей, перспектива здесь противоестественна, как заблёванный фрак. Куда бы ты ни пошла всюду промозглая железобетонная серость и сырость, всюду тебя встретит стена. Отсюда надо бежать, высоко поднимая ноги, ибо эта грязь липкая, как клейстер, - в неё отхаркивали многие поколения пропащих людей. Соглашайся и я заберу тебя отсюда, вынесу на руках вон, ненаглядную мою варварку. Прочь из этой скверны, настырного хамства, смрада, алкоголизма. Если Бога убили, от он рухнул в Восточной Европе - повсюду вонь его разложения.
Валерия вяло смотрела на меня своими синими глазами и молчала. Было в её взгляде что-то угрюмое и скотское. Я никак не мог понять, что там творится у неё за черепной костью. Уловила ли она хоть слово из того что я сказал. В этих аморфных коровьих мозгах любая мысль загрузала, словно в февральском киселе. Или может мне показалось, что я всё это произнес вслух? Почему она молчит, почему всё время молчит? Она что, проглотила язык, потеряла ненужный дар речи, или ей просто лень ворочать во рту этим розовым лоскутом нежной плоти? Ну, хотя бы послала меня на хер что ли, или наваристо плюнула в рожу. Как же мне хотелось в этот момент схватить Валерию за грудки, словно зарвавшегося поддонка, и что есть силы тормоша, вытрясти, наконец, хоть какой-то вменяемый звук. Ну, не молчи, скажи что-нибудь, выдави из себя хоть слово в ответ. Почему Валерия такая привлекательная, такая желанная и такая безмолвная, безвольная, такая никакая - плевок на речной глади? Что нужно сделать, чтобы её разворошить, чтобы на дне её вечно сонных глаз что-то шевельнулось, чтобы какое-то чувство сдвинуло с места её раз и навсегда застывшую форму, каменно-угольную твердыню её Я? Как обратить на себя её внимание, заставить себя, наконец, заметить, принять себя всерьёз? Я стучался об эту женщина, как рыба об лёд. Кто я для неё? Нет, не принц, полный непонятных речей и даже не древляк, уплетающий мертвечину. Разве что безобрАзное и безОбразное, гнусно переливающееся пятно, нечто вроде амёбы, которое принимает всякую форму, но при этом напрочь лишена своего собственного явного обличия. Должно быть, примерно так, меня видели все местные жители: чьмо, мудак и Протей. Нечто бесформенное, неподдающееся определению жило рядом с ними, делило вместе с ними кров и пищу, но всегда при этом оставалось как бы в стороне, как бы ни при чём, как бы за гранью сознания, что нельзя было ухватить за хвост и окончательно для себя уяснить - это был я.