Страница 5 из 13
Питер колет дрова. Питер таскает воду. Он же с широким ножом, разделывает ещё живую, похожую на пощёчину, рыбу. Чистит маленький валун картошки. На фотографиях у него всегда унылый вид. Его кто-то постоянно обижает, женщины ему никогда не дают, он непрерывно скорбит мировой скорбью, тень легла на его, покрытую бороздами морщин, физиономию - он совершенно не фотогеничен. Лицо Питера, вечно щетинистое, кабанье на снимках получается ещё более громоздким и мрачным, словно рухнувший памятник архитектуры. У него на левом глазу нет бельма, но почему-то кажется, что оно там присутствует: фотографии выдают его из головой, на них он никогда не выходит с состояния похмельного синдрома. На снимках он всегда оскорблён судьбою, как будто кто-то перед тем как сфотографировать непременно посылает его на хуй. Рядом с полуобнажённой глянцевой красоткой он бы выглядел, как первобытный доисторический паровоз.
Я частенько задавал себе вопрос: почему он вернулся? Питер был из тех немногих счастливцев, кому улыбнулась фортуна, кому удалось улизнуть из этих Богом забытых земель и отыскать себе тёпленькое местечко где-то в пригороде Страсбурга. Западная Европа приняла его милостиво. Она слегка поморщилась от запаха, пофыркала в недоумении, но в целом, преодолев свой снобизм и брезгливость, отнеслась благосклонно. Принимая Питера в свой инновационный Элизиум, она думала, что делает ему большое одолжение. Она снизошла и Питер молча проглотил её снисходительность. Западная Европа смотрела на него сквозь пальцы, стараясь не замечать его антисанитарные повадки и реже дышать рядом с ним одним воздухом, задерживая дыхание и стыдливо зажимая свой нос аристократическим кружевным платочком. Она даже старалась на свой манер его полюбить, но из этого, разумеется, ничего не получалось; Западная Европа была слишком воспитанной, чтобы позволить себе опуститься на его уровень, единственно что она сумела из себя выдавить - более-менее толерантное отношение к подобного рода индивидам. О если бы Питер был каким-нибудь голубым или фриком с безобидными половыми отклонениями, Старая Добрая Европа его бы приняла с распростёртыми объятиями и признала, как своего родненького, но Питер, к его огромному сожаления, оказался вполне нормальным. Он оказался вполне нормальным, отъявленным варваром, не желающим себя переиначивать, а это уже считалось непозволительным грехом: сбежав в Западную Европу, ты обязан был стать западноевропейцем, иметь какой-то маленький изысканный порок, со вкусом небрежно им афишировать, быть ручным негодяем или славным малым с модной придурью, а не настаивать на своей, не поддающейся дрессировке, железобетонной дикости. В глубине души Западная Европа не могла простить Питеру его обычности, ей не хватало невинных художественных патологий, миленькой эксцентричности, Питер на её взгляд был безвкусным и в силу этого падшим. Она его недолюбливала, но честно терпела.
Волею судеб Питер устроился разнорабочим в типографию, был занят полный трудовой день плюс дорогие сверхурочные, получал солидное вознаграждение за свой неказистый малоквалифицированный труд. В общем устроился более-менее и даже закрутил роман с одной из местных хорошо обеспеченных мадемуазелей. Но в один прекрасный день, когда казалось, что его жизнь навсегда определилась и вошла в глубокую незыблемую колею, и что планета с тёмным именем Восточная Европа более не имеет над ним власти, он вдруг резко оборвал все связи и повернул назад. Он попятился, как безмозглое напуганное ракообразное. Назад в смрад, тошноту и одичание. Он добровольно себя изгнал.
На мои настырные вопросы, что тебя заставило так поступить, он просто хмыкал и пожимал вялыми плечами. Знал ли он сам "что?" - наверное, знал. Почему не говорил? Может потому что стыдился, может потому что чувствовал себя виноватым, а может потому что понял, что свалял дурака и поскольку ничего нельзя было уже переиграть, говорить об этом казалось так же мучительно, как о глупо и поспешно прерванной любовной связи.
Для меня Питер оставался ореховой загадкой, которую я так и не разгрыз. Как человек вкусивший от прелестей цивилизации и познавший лёгкость западноевропейского бытия, сумел от всего этого отказаться? Чего в этом было больше, глупости или вернейшей неподдельной подноготной существования? Теперь Питер влачил никчемную жизнь, жизнь ничтожества и неудачника, приговорившего себя к пожизненному заключению. Он прозябал бобылем на задворках мира и был обречён сгинуть на периферии всемирной истории, как закатившаяся под диван пуговица.
Я продолжал терпеливо ждать, слушая шелест перелистываемого ветра. Мои ноги начали околевать, я порядком прозяб; дождичек то заканчивался то снова начинался; иногда, на короткое время проклёвывались куриные звёзды. Постепенно меня начало клонить в сон; ловля древляка грозила превратится во всенощную и я, кажется, закимарил. Вдруг что-то произошло, даже находясь в полусонном состоянии я почувствовал это изменение. Небо моментально осветилось, словно кто-то невидимый рванул на себя рубильник. Все втроём, как будто сговорившись, мы посмотрели вверх. С высоты сеялась мелкая водяная пыль. Свечение уже пропало, оно мелькнуло, словно над нами махнули гигантским световым мечом. Мишута и Питер перекинулись быстрым взглядом, вид у них был немного озадаченный. Не сговариваясь, мы подползли к краю нашего укрытия, чтобы выглянуть наружу.
В метрах двадцати над кладбищем зависла летающая тарелка - самая настоящая летающая тарелка. Нам был хорошо виден её округлый двояковыпуклый корпус. НЛО можно было принять за увеличительную линзу, при помощи которой кто-то пытался внимательно рассмотреть кладбище внизу. Из тарелки на землю был широкий конус света. Верхняя половина неопознанного объекта была более выпуклой, почти сферической, зато её нижняя, более приплюснутая, часть, погрязла в нестерпимом для очей блеске. Обширный сектор кладбища, затопленный тусклым светом, просматривался, как на ладони: вкривь и вкось торчащие кресты, растопыренные пятерни деревьев, полуразрушенные оградки. В воздухе царила абсолютная тишина, казалось из этого мира выкачали все возможные звуки. Если хорошенько присмотреться то можно было заметить, как огромная махина летающей тарелки медленно, словно нехотя, вращалась вокруг собственной оси. Под днищем аппарата происходили некие манипуляции с освещением, интенсивность света менялась: свет ещё более потускнел и принял красноватый оттенок. В этой кровавой полумгле, какая бывает в фотолабораториях, я заметил как мелко задрожала кладбищенская земля. Почва на кладбище быстро завибрировала, а в нескольких местах она явственно вспучилась, как будто изнутри кто-то настойчиво пытался её приподнять.
В глазах своих компаньонов я уловил тревогу, они снова обменялись многозначительными взорами. Но в отличии от меня, Питер и Мишута не выглядели потрясенными, скорее раздосадованными, как будто они пригласили гостей, а те вязли и плюнув на этикет, заявились значительно раньше условленного времени. Скоро некоторые участки кладбища провалились, а из образовавшихся в земле провалов наружу показались первые человеческие конечности; со временем, расталкивая почву, появились и сами мертвецы. Выползшие мертвецы выглядели потерянными: жалкие, облезлые в полуистлевших одеждах с отваливающимися кусками плоти, они то и дело спотыкались на исхудавших тоненьких ногах. Мертвецы нелепо падали в грязь, подымались, потом снова оскальзывались: десяток их жутковато барахтались в размокшей кладбищенской глине. Они казались похожими на щуплых тысячелетних слепцов с раз и навсегда атрофированным ощущением пространства. И в это время клюнул долгожданный древляк.
"Твою мать": остервенелым шёпотом заматерился Мишута, скатываясь обратно в укрытие. Я и Питер последовали его примеру. Продолжая трехэтажно шипеть, Мишута смотрел, как на одном из троссиков отплясывала бельевая прищепка; она быстро дёргалась, словно в предсмертных конвульсиях.