Мальчик глотает Вселенную

– Это настоящая? – спросил я.

Рука выглядела настоящей и ненастоящей одновременно. Отделенной от тела, с ладонью, сложенной в аккуратную чашу. Все пять пальцев казались сделанными из воска или обернутыми в пищевую пленку, как, по ощущению, у самого Титуса.

– Да, настоящая, – сказал Титус. – Это рука шестидесятипятилетнего водителя автобуса по имени Эрни Хогг, который любезно пожертвовал свое тело Анатомическому театру студентов Квинслендского университета, чьи последние исследования по пластинации с наибольшим энтузиазмом спонсируются именно вашим покорным слугой.

– Что такое – «пластинация»? – спросил я.

– Это когда мы заменяем воду и жиры внутри конечности на определенные отверждаемые полимеры – на пластик – чтобы создать настоящую конечность, которую можно потрогать, изучить вблизи и воспроизвести, но мертвая донорская конечность больше не пахнет и не разлагается.

– Дичь какая, – сказал я.

Титус усмехнулся.

– Нет, – возразил он со странным и пугающим удивлением в глазах. – Это будущее.

На его столе стояла глиняная фигурка пожилого человека в цепях. Мужчина был в древнегреческой одежде, с нарисованными масляной краской полосками крови, стекающими по обнаженной спине. Он застыл на середине шага, подняв туго перевязанную снизу ногу, у которой не хватало стопы.

– Кто это? – спросил я.

Титус повернулся к статуэтке.

– Это Гегесистрат, – ответил он. – Один из величайших ампутантов в истории. Он был древнегреческим прорицателем с сильными и опасными способностями.

– Что такое «прорицатель»? – спросил я.

– Прорицатель умел много чего. В Древней Греции прорицатели были вроде как ясновидящими. Они могли видеть то, что другие не видят, истолковывать знаки от богов. Они могли видеть грядущее – ценная способность на войне.

Я обернулся к Лайлу.

– Это же как Гус! – сказал я.

Лайл покачал головой:

– Ладно, завязывай, приятель.

– Ты о чем, паренек? – спросил Титус.

– Гус тоже видит грядущее. Как Гегизистрадамус или кто он там.

Титус бросил новый взгляд на Августа, который слегка улыбнулся и отступил назад, встав рядом с Лайлом.

– Что именно он видит?

– Просто всякие сумасшедшие штуки, которые иногда оказываются правдой, – сказал я. – Он пишет их в воздухе. Например, когда он написал «Парк-Террас» в воздухе и я ломал голову, о какой же чертовщине он толкует, а затем мама пришла домой и рассказала нам, что стояла на пешеходном переходе, когда ходила по магазинам в Коринде, и вдруг увидела старушку, которая шагнула прямо в поток машин. Просто кинулась в гущу всего этого, и срать она хотела на опасность…

– Следи за языком, Илай! – сердито сказал Лайл.

– Простите. Ну и вот, мама бросает все сумки, делает два шага вперед, дотягивается до этой бабки, хватает и дергает назад на тротуар, как раз когда здоровенный муниципальный автобус собирался ее размазать. Она спасла старушке жизнь. И угадайте, на какой улице это случилось?

– Парк-Террас? – выпучил глаза Титус.

– Нет, – сказал я. – Это произошло на Оксли-авеню, но! Потом мама провожает бабку до ее дома в нескольких кварталах, а та не говорит ни слова вообще, просто смотрит ошалелым взглядом. Затем они подходят к старухиному дому, а входная дверь распахнута настежь, и одна из старых оконных створок сильно колотится о стену от ветра, а старуха говорит, что не может подняться по лестнице, и мама пытается ей помочь, но та совсем обезумела. «Нет, нет, нет, нет!» – стоит и кричит. А потом кивает маме, вроде как предлагает ей самой подняться по той лестнице. А поскольку у мамы тоже есть стержень внутри, то она поднимается по лестнице и ходит по дому, и все окна этого старого кориндского дома-квинслендера[21] со всех четырех сторон открыты и стучат на ветру, и мама проходит через весь дом в кухню, где валяется бутерброд с ветчиной и помидорами, который едят мухи, и по всему дому воняет дезинфицирующим средством и еще чем-то более мрачным, более мерзким, пробивающимся сквозь этот запах, и мама проходит через гостиную и дальше по коридору, до самой хозяйской спальни, а дверь туда закрыта; и мама открывает ее и едва не падает в обморок от вони – в кресле возле двуспальной кровати сидит мертвый старик, его голова обернута пластиковым пакетом, а рядом стоит канистра с бензином. И угадайте, на какой улице стоял этот дом?

– Парк-Террас, – уверенно кивнул Титус.

– Нет, – покачал головой я. – Копы пришли в дом и по кусочкам восстановили картину происшествия, и они рассказали маме, как старуха нашла своего мужа в таком состоянии еще месяц назад, и была очень сердита на него, потому что он сказал ей, что собирается самоубиться, но она потребовала, чтобы он этого не делал, и тогда он сделал ей назло, и она так разозлилась и была в таком шоке, что просто притворилась, что его там нет. Она закрыла дверь в главную спальню и месяц разбрызгивала по дому отбеливатель, чтобы скрыть запах, который мешал ей заниматься повседневными делами, вроде приготовления бутербродов с ветчиной и помидорами на обед. Наконец, когда вонять стало слишком сильно, реальность шарахнула ее по голове, и она открыла все окна в доме и пошла прямиком к Оксли-авеню, чтобы броситься под автобус.

– Так когда уже появится Парк-Террас? – спросил Титус.

– А, ну к истории с мамой это не имеет отношения. Это Лайл в тот день получил штраф за превышение скорости на Парк-Террас, когда ехал на работу.

– Очаровательно, – только и сказал Титус.

Он взглянул на Августа, наклонившись вперед на вращающемся стуле. В его глазах мелькнуло что-то зловещее. Он был стар, но опасен. Эти запавшие щеки, эти белые волосы. Я ощущал нечто спинным мозгом. Это был капитан Ахав.

– Ну что ж, юный Август, начинающий прорицатель, будь добр, скажи мне, – начал он, – что ты видишь, когда смотришь на меня?

Август покачал головой, отмахиваясь от этой затеи.

Титус улыбнулся.

– Думаю, я стану присматривать за тобой, Август, – сообщил он, откидываясь обратно на спинку стула.

Я снова вернулся к статуэтке.

– Так как он потерял ногу? – спросил я.

– Он был схвачен кровожадными спартанцами и закован в колодки, – ответил Титус. – Но ему удалось сбежать, отрезав себе ступню.

– Готов спорить, этого они не предвидели, – заявил я.

– Нет, юный Илай, не предвидели, – рассмеялся он. – Так чему учит нас Гегесистрат?

– Всегда носить с собой пилу, когда путешествуешь по Греции, – предположил я.

Титус усмехнулся. Затем повернулся к Лайлу.

– Уметь жертвовать чем-то, – веско произнес он. – Никогда не привязываться ни к чему, что не можешь мгновенно от себя отрезать.

В обеденной зоне на верхнем этаже «Мамы Пхэм» Титус берет нашу маму обеими руками за плечи и целует в правую щеку.

– Добро пожаловать, – говорит он. – Спасибо, что пришли.

Титус представляет маму и Лайла женщине, сидящей сразу справа от него.

– Пожалуйста, познакомьтесь с моей дочерью Ханной, – говорит он.

Ханна поднимается со своего места. Она одета в белое, как и ее отец, и у нее блекло-белые волосы, какие-то бесцветные, будто из них высосаны все жизненные соки. Она такая же худая, как отец. Волосы прямые и длинные, закрывающие плечи белой блузки с длинными рукавами до самых кистей, которые она держит ниже кромки стола, когда встает. На вид ей может быть и сорок, и пятьдесят, но когда она заговаривает, то кажется тридцатилетней и стеснительной.

Лайл рассказывал нам о Ханне. Она причина, по которой он получил эту работу. Если бы Ханна Броз не родилась с руками, которые заканчивались сразу в районе локтей, то у Титуса Броза никогда бы не появилось стимула превратить свой небольшой склад электрооборудования в цех по производству ортопедических изделий, который в свою очередь вырос в «Человеческое прикосновение» – настоящую находку для местных пациентов, таких как Ханна, и источник нескольких общественных наград, врученных Титусу во имя признания его вклада в реабилитацию инвалидов.

21

Queenslander (букв. «Квинслендец») – тип дома, где лестница прямо с улицы либо из палисадника ведет ко входной двери на второй жилой этаж, вроде высокого крыльца; на первом или высоком цокольном обычно гараж и прочие подсобные помещения.