Страница 2 из 34
Одно время внимание почти всех западных политиков как на символе зла было сосредоточено на Саддаме Хусейне. Это было легче для Запада – приписать все грехи Саддаму, а потом лихорадочно искать следующего кандидата, на которого сразу свалить все на свете.
Военные комплексы европейских стран и США порой безрассудно увеличивают и увеличивают количество оружия и продают его, даже не задумываясь, в руки тех, кто завтра, быть может, будет убивать при его помощи даже их собственных детей. Мог ли Саддам Хусейн быть таким же опасным, каким он стал бы без немецкой химии, без американского хайтека и без относительной терпимости к нему Запада, будто к игральной карте против Ирана, или без неосторожных симпатий некоторых советских чиновников, заключавших с ним сделки? Саддам – это наш общий коммунистическо-капиталистический выкормыш, мы все ответственны за все его игрушки смерти в игре против бездомных курдов. Когда президент Буш-старший начал войну с Саддамом Хусейном, чтобы остановить вторжение в Кувейт, он все-таки предостерег своих генералов от вторжения в Ирак и от расправы с ним. Однако мне кажется, что заманчивая инерция этого вторжения и расправы с Саддамом застряла во многих головах под военными фуражками и может быть безрассудно реализована каким-нибудь будущим президентом. Почему безрассудно? Да потому что если американцы оккупируют Ирак и сбросят Саддама, то они унаследуют все его нерешенные проблемы и могут надолго запутаться в сложных отношениях суннитов с шиитами, да и с теми же курдами, в чем вряд ли хорошо разбираются. Пески Ирака да и других арабских стран могут оказаться для них своеобразно сухой невылазной трясиной на долгие годы, какими для нас оказались когда-то пески Афганистана. Я был поражен наивной детскостью и пафосной безвкусицей некоторых комментариев к войне в Персидском заливе. Один телевизионный американский журналист с энтузиазмом воскликнул, что небо, наполненное летающими ракетами, было красиво, как сверкающая рождественская елка. Подыскивая точное английское слово к этому лицемерию, я даже изобрел слово «Warnography». Любопытно было телевизионное интервью генерала Шварцкопфа, когда он после того, как оказался не у дел, пожаловался репортеру, что невыносимо скучает на пенсии, ибо раньше достаточно было движения его мизинца, чтобы летели самолеты, шли танки, а сейчас он чуть ли не целую неделю безуспешно ждет сантехника после безуспешно отчаянного вызова. А может быть, вообще войны возникают одна за другой только потому, что некоторые генералы не у дел смертельно скучают?
Много лет тому назад я был на границе между бывшей советской республикой Грузия и Турцией. Государственной границей была тоненькая речушка. Она непроходимо разделяла столькие семьи. Когда кого-то хоронили на турецкой стороне реки, по грузинской стороне тоже шла похоронная процессия их родственников.
Те же самые причитания и вопли слышались на обеих сторонах. Боль потери и любовь соединяли оба эти берега, разрушая заминированные границы политики. В человечестве, как ни удивительно, несмотря на непрекращающиеся жестокость и нетерпимость, еще живы такие чувства, как любовь, родственность, сочувствие. Похоронные процессии по обе стороны границ – это признак все-таки существующей тяги даже насильственно разделенных народов друг к другу.
Когда Лев Толстой писал «Анну Каренину», домашние подтверждали в своих воспоминаниях, что он испытывал родовые схватки. Закончив роман, он появился утром смертельно бледный и обессиленно выдохнул: «Она умерла».
Флобер говорил про мaдам Бовари: “Madam Bovari cest moi.” (Мадам Бовари – это я.)
Великий русский писатель Александр Герцен, давным-давно, до 1917 года, эмигрировавший в знак протеста против крепостничества, говорил о предназначении писателей: «Мы не врачи, мы – боль».
Один доктор-травматолог рассказал мне следующую историю. Две подружки, фабричные девчонки, темной ночью возвращались домой, отпраздновав в кафе вдвоем не такой уж веселый день рождения одной из них.
Рожденница попросила подругу переночевать у нее, потому что бывший муж преследовал ее и мог ворваться к ней. Так оно и случилось. Он ворвался, пьяный, с приятелем, и начал избивать бывшую жену, по-фашистски прижигая ее грудь зажигалкой, а приятель держал в это время за руки его бывшую несчастную жену. Ее подруга, защищая ее, швыряла в двух потерявших разум дружков чем попало, крича что было сил. Нападавшие испугались и сбежали. Когда обе девчонки обратились в «Скорую помощь», травматолог обнаружил и на груди подруги, к которой зажигалка и не прикасалась, точно такие следы от ожогов, как и у пострадавшей.
На нее настолько подействовали пытки, которые она видела собственными глазами, что и боль, и следы пыток перешли к ней. Травматолог рассказал мне, что так случается в мединститутах со студентами при изучении симптомов болезней. Если бы все в мире обладали такой чувствительностью к чужим страданиям, может быть, люди что-то бы поняли?
Я думаю, что в этом смысле мы все должны быть докторами друг друга. Хирург не имеет права быть сентиментальным во время операции. Но настоящий доктор не должен привыкать к смерти и быть равнодушным к пациентам.
Согласно Джону Донну, наша отзывчивость есть сложная система колоколов и колокольчиков под кожей, звонящих нам о всех болях на свете. Культура человечества и заключается в том уровне нравственной цивилизации, который определяется чувствительностью к чужим болям.
Какой доброй была бы жизнь, если бы все мы обладали тонкостью ощущения чужих страданий, как та фабричная девчонка, на чью кожу перешли ожоги и синяки ее подруги, и какой мудростью мы бы все обладали, если бы на нас то и дело вспухали кровавые следы пыток в тюрьмах?
Мы стали бы все умней и добрей, и если бы на нашу кожу перешли все побои пьяных мужей со всех унижаемых женщин на свете, все раковые опухоли в госпиталях.
Эгоцентризм, сидящий внутри даже лучших из нас, мешает нам быть настолько болеприимными, чтобы все это вместить в нашу душу. Но мы напрасно этого страшимся, ибо нам тогда стало бы труднее, но и легче жить. Ведь совесть наша стала бы тем чище, чем больше она беспокоилась бы о других.
Телевизионный экран становится тем подносом, на котором нам ежедневно подносят меню из человеческих страданий. На одном ТВ в воздух взлетают взорванные прохожие в Тель-Авиве, на втором палестинские дети в Газе швыряют камнями в израильских солдат, на третьем израильские ракеты летят в палестинских детей, на четвертом полицейские избивают дубинками афро-американцев в США, на четвертом мы видим эфиопских детей с животами, вздутыми от голода, на пятом сомалийских пиратов, захватывающих мирные суда, на шестом русские дальнобойщики перекрывают дороги, протестуя против дорожного бандитизма.
Мы видим сегодня на апокалиптических экранах то, что перечислять даже тошно, что складывается в угрожающую мозаику, надвигающуюся со стен наших собственных жилищ на человечество как реальная угроза пока еще холодной Третьей мировой войны, опять расколовшей нас гигантским айсбергом. Одно движение, и чьи-то страдания будут переключены на развлечения. Телевидение – это самообман. Оно помогает нам чувствовать, что мы участники истории. А на самом деле мы лишь потребители визуальных иллюзий с телеэкрана. Слишком просто выключить на нем наш ежедневно наблюдаемый позор взаимоуничтожения и запить его джин-тоником.
Однажды даже Сталин, празднуя победу над фашизмом, нашел в себе мужество признать, что народ вырвал эту победу, несмотря на несправедливости, допущенные перед войной. Он первый и единственный раз в жизни покаялся, что всячески замалчивают нынешние коммунисты-капиталисты и ни разу не покаялись от имени всей своей партии. Но он покаялся слишком коротко. Это было, может быть, самое короткое покаяние. Сталин перечеркнул свой стыд отсутствием истинной просьбы о прощении на коленях.