Страница 44 из 45
– Что вы как вяленые? – покрикивал Тихон Тихонович. – Время поджимат…
Шофер с аристократической отстраненностью наблюдал за погрузкой, покуривая «Беломор» и беседуя, как бы между прочим, с явно заинтересованной им пышной, небессимпатичной кладовщицей, старавшейся вроде невзначай показать ему из-под серого рабочего халатика искрящиеся, чулочного типа сапоги.
– Я тебе пива под сиденье сунула, Гриш, – торопливо говорила кладовщица. – Только ты его в реку поставь охладить – оно приятнее будет.
Гриша небрежно кивнул смоляным чубом.
– И шанежки я тебе испекла, там же в сверточке лежат.
– Ну, это уж зря… – поморщился Гриша. – Все же в тайгу едем, а не в пустыню. Одно слово – ягодные места…
И он вдруг с очаровательной подловатостью улыбнулся каким-то своим затаенным, но небезочевидным для кладовщицы мыслям.
– Кобель ты несчастный… – вздохнула кладовщица. – Знаю я твои ягоды…
В это время ягодный уполномоченный подошел к кладовщице, сурово и вопросительно взглянул на нее со смыслом, видимо, известным лишь им двоим.
– Поняла, поняла, Тихон Тихонович. Ведь еще со вчера приготовила. Один момент… – виновато засуетилась кладовщица.
Она исчезла в полутьме склада и вскоре появилась, прижимая к груди четверть, наполненную какой-то жидкостью.
– Ессенция, – немногословно пояснил Тихон Тихонович в ответ на нездорово оживившиеся глаза грузчиков и протянул кладовщице накладную. – Ты чо, рехнулась? Одна тыща восемьсот семьдесят третьим годом пометила. На сто лет ошиблась. А ну-ка, своей рукой исправь…
Четверть была водружена в кузов и бережно укутана старым овчинным тулупом. Тихон Тихонович со вздохом оглядел напрашивавшихся к нему в рейс попутчиков: сухонького старичка-грибничка с несколькими вложенными одна в другую корзинами и худощавого геологического парня с легкомысленной сумочкой «Аэрофлот».
– Не положено, ну да ладно… Сажайтесь.
– Вы, Тихон Тихонович, в кабине или на воздухе предпочитаете? – предупредительно спросил шофер.
Ягодный уполномоченный покосился на горло четверти, высовывающееся из тулупа в кузове.
– На воздухе.
– Тогда вас, папаша, в кабиночку могу определить, – обратился шофер к старичку-грибничку.
– Я тоже на воздухе, сынок, ветерку таежного поглотаю… – ласково уклонился старичок.
– И я, пожалуй… – сказал геологический парень.
Кладовщица встрепенулась.
– В таком разе, Тихон Тихонович, ежели вы позволите, я вас в кабине до Старой Зимы сопровожу – у меня там дельце есть… – затараторила она ягодному уполномоченному, сама, однако, умоляюще глядя на шофера.
– Ну, ежели дело… – хмуро сказал Тихон Тихонович.
– Не помешаю тебе, Гриш? – спросила кладовщица, мигом ставя свой искрящийся чулочный сапог на ступеньку кабины.
– С нашим удовольствием… – тоскливо сказал шофер, сплевывая папиросу, прилипшую к губе. Сесть за руль, включить зажигание, нажать педаль газа и рвануться в тайгу для него всегда было блаженным состоянием прорыва в хотя бы относительную неизвестность из, так сказать, быта. Но быт цепок, а особенно в женском лице.
Старичок и геологический парень были уже в кузове. Грузчики подмогли Тихону Тихоновичу, и ягодный уполномоченный благополучно перевалился. Затем он уселся спиной к кабине, сжав для подстраховки милицейскими галифе таинственную «ессенцию».
– Крупных ягодок вам, Тихон Тихонович, – сказал старший грузчик, с усмешливой грустцой глядя в последний раз на четверть, отбывающую в таежные дали, и с грохотом захлопывая борта.
Тихон Тихонович крякнул, устраиваясь поудобнее, и грузовик двинулся от склада, пыля по зиминским улицам и распугивая лениво переваливающихся уток.
– Склад не закрыла! – крикнул вдогонку кладовщице один из грузчиков, но было уже поздно.
– Вот чо любовь с бабами вытворят… – независтливо, но удивленно поскреб затылок второй грузчик.
– Однако посторожить склад придется, – весело подмигнул товарищам третий грузчик. – А заодно провесть ревизию – нет ли там ишо малость этой, как ее, ессенции.
И грузчики, хохоча, направились в склад.
Гриша вел грузовик с мрачным видом, нарочито показывая сидящей с ним рядом кладовщице занятость важным шоферским делом. «Нежничаю я с ними, – думал Гриша, – надежды пробуждаю. А чо потом делать с ихними надеждами?»
Надежда явно почувствовалась в том, как кладовщица, сняв пестренький платок, стала озабоченно, по-хозяйски протирать лобовое стекло.
Гриша заметил правым глазом, что бедро кладовщицы вроде бы от толчков подвигается к нему, да благо его защищал рычаг переключения скоростей.
– Скучать по тебе я буду, Гриш, вот чо. А ты? – стала нащупывать она почву для сочувствия.
– Угу, – пробурчал Гриша. «Погрубее надо с ними, пожестче. Главное – ни намека на перспективы. А то на шею сядут».
Но кладовщица продолжала:
– Кто ж тебе рубашки да носки в деревне стирать будет, грязномазенький ты мой?
– Да уж найду каку-нибудь старушку… – отмахнулся Гриша.
– Знаю твоих старушек… Только ту рубашку, заграничну, чо я тебе подарила, гладить не давай. Сожгут утюгом – расплавится. Они ведь, деревенски, без понятия… – говорила кладовщица, гордо показывая свой чулочный сапог, как бы отделявший ее от деревни.
– Смотря какие… – загадочно сказал Гриша, на всякий случай давая кладовщице почувствовать его положение свободного человека.
– Да я без никакой ревности, Гриш. Только они, деревенски, с инфекциями всякими. А народ там пестрый бывает, одни вербованы из экспедиций чо стоят. Заразу себе не подхвати.
– Стращашь, – оскалил зубы Гриша. – Ко мне не пристанет.
Кладовщица сообразила, что далековато зашла, и переменила пластинку:
– Гриш, а ты чо не женился ни на ком? Достойными себя никого не считашь или как?
«Началось, – скрипнул зубами Гриша. – Дорого мне это пиво с курьерского встанет».
– Волю я люблю, понимаешь, волю… Как сказал поэт, на свете счастья нет, а есть простор и воля.
Гриша, когда приводил эти прочитанные ему однажды районным журналистом и запомнившиеся строки, всегда вместо слова «покой» ставил «простор». Покой – это было что-то непонятное ему, расплывчатое. А вот простор – это он понимал, любил.
– Это Есенин написал? – спросила кладовщица, одновременно и настраиваясь на лирический лад, и желая показать свою образованность, но вместе с тем опасаясь в прочитанных строчках какого-либо подвоха.
– А то кто же…
– А вот я вольная, да счастья все равно нет. Мне бы пусть неволя, да счастливая… – грустно сказала кладовщица, касаясь Гришиной руки, подрагивавшей на черной пластмассовой шишечке рычага, а в мыслях у нее было: «Я ведь все равно в неволе у тебя, кобель ты несчастный. Так уж оформить бы эту неволю, и делу конец, а зато у меня к самой себе уважение будет».
Гриша легонько, но твердо отстранил ее руку.
– Мало ли человеку разных неволь, он еще и в семейную сам лезет. И так на человеке столько сидит – и работа, и начальство, и местком. Пусть уж хоть дома начальников не будет.
Гриша нарочно не стал объезжать ухаб на дороге, чтобы как следует тряхнуть свою непрошеную спутницу. Но кладовщица не унималась:
– Да разве, когда обоюдность есть, это ли неволя?
– Кто-то из двоих все равно начальник. А чаще всего баба, – буркнул шофер.
– Ну, ты-то, Гриш, никогда под каблуком не будешь, – польстила кладовщица, втайне, конечно, надеясь на другое. – Норовистый ты у меня…
Гриша с чувством нарастающей опасности отметил это «у меня». Нет, с ней нужно ухо востро держать. Она как наступит незаметно своим чулочным сапогом, так ты к ее каблуку и прилипнешь – не выскользнешь.
– Ну, вот и Старая Зима, – сказал Гриша не без чувства облегчения. – Тебе докуда?
Кладовщица невесело почувствовала нотки радости в его голосе. «Тонкости во мне нету. Не умею чувства скрывать, вот он и пользуется. Сам под бабий каблук попасть боится, а своими кирзовками баб так и давит. Пооборвал с меня все ягодки, а теперь ему бы только на новы ягодны места. А я, дуреха, к курьерскому бегала за пивом, шанежки пекла. Еще неизвестно, с кем он будет это пиво пить да шанежками закусывать. Ладно, пускай все его рубахи сгорят под деревенскими утюгами!»