Икона

– А я поняла, что ты православная, потому что носишь обручальное кольцо на правой руке. И раньше тебя звали Мэри, хотя это, конечно, ничего не доказывает.

Мими близко наклоняется ко мне.

– Я открою тебе ещё больший секрет, – шепчет она, – я и сейчас православная, и меня по-прежнему зовут Мэри. И знаешь, это имя у меня навсегда.

– Моё имя поменяли на Хиллари, раньше я была Ефросиньей.

– Так твой святой – преподобный Ефросиний Палестинский, повар?

– Да, это был мой небесный покровитель.

– Он и сейчас твой небесный покровитель, – шепчет Мими.

– И даже если у меня теперь другое имя?

– Они не могут отнять имя, которое дал тебе Бог, – говорит Мими, – а, кстати, знаешь, что самое смешное?

– Что?

– Хиллари – это ведь тоже православное имя, – говорит Мими со смехом, – и Мими – это сокращённо от Мириам, просто другая форма имени Мария. А Хиллари – это Илларион. Просто кто-то не очень глубоко изучил эту тему.

13 декабря 0000. Э.Т.

Уже холодно, но нас всё равно заставляют есть свой обед на площадке для пикника. Все дети в куртках, и почти все девочки надели новые модные шарфы из фланели, которые застёгиваются на пуговицу на шее. Я вижу, как у меня выходит пар изо рта, и я тут же вспоминаю Кейт, которая всегда представляла себе, будто она – дракон. Правда, очень красивый дракон. Такой, с фиолетовой чешуёй.

Большинство ребят уже поели и стоят группками, разговаривают, подпрыгивают, чтобы согреться.

Я хожу по краю площадки, вдоль забора, по деревянной кромке, которая удерживает камешки внутри дорожек. И просто думаю о разных вещах и о том, как мне не хочется видеть доктора Снида.

«…Он летел по небу, людям песню пел…»

Я замираю на месте, покачиваясь на досточке. Девочка, которую зовут Бостон, стоит, опершись на стену, и напевает сама себе, глядя в свой телефон.

«Вы, люди, ликуйте, все днесь, торжествуйте…»

Она очень увлечена чем-то в телефоне, и мне кажется, она даже не замечает, что поёт.

«Днесь Христово Рождество!»

Мисс Линда появляется в дверях с другой стороны от столов для пикника и, прищурив глаза, медленно обводит всех изучающим взглядом. Я молюсь, чтобы Бостон перестала петь.

Она набирает какой-то текст на телефоне и продолжает напевать.

«Пастыри в пещеру первые пришли и Младенца Бога…»

– Ой, Хиллари, ты что, с ума сошла? Больно же! Я всё расскажу мисс Линде!

Я медленно высыпала сквозь пальцы вторую порцию камешков.

– Мисс Линда! Хиллари Мэфьюз бросается камнями!

Мисс Линда подходит к нам, пробираясь между бегающими мальчишками.

– Что? Хиллари, это правда?

– Я просто пошутила, – говорю я.

– Ничего себе, ты мне попала в лицо! – кричит Бостон, потирая красное пятнышко на щеке. – Я вообще ей не мешала!

– Хиллари! Швыряться камнями – это неприемлемо! Ты же можешь сильно кого-то поранить!

Я внимательно разглядываю землю под ногами.

– Извините.

– Мне придётся отправить тебя к директору. Следуй за мной, пожалуйста, – говорит мисс Линда.

Я иду за ней до калитки, под взглядами всех остальных детей. Я ещё ни разу не попадала в такую историю. Меня ещё ни разу не вызывали к директору. Мои глаза наполняются слезами.

Конечно, они всё расскажут доктору Сниду.

14 декабря 0000. Э.Т.

– Ну что, не самая лучшая неделя для тебя, да?

Они конечно же всё рассказали. Я пожимаю плечами, а доктор Снид просматривает мой файл.

– Всё равно получаешь пятёрки с плюсом. Даже за контрольную по математике. Хорошо.

Он кладёт лист в стопку бумаг и откладывает их в сторону. Потом он наклоняется вперёд, так, что касается локтями своих коленей. Внимательно смотрит на меня сквозь свои очки для чтения.

– Давай поговорим о том, как ты себя чувствуешь.

«Давайте лучше не будем», – думаю я.

– Не знаю, – это я произношу вслух.

– У тебя очень выразительное лицо, Хиллари. Когда ты злишься – это очень легко понять.

– Я не злюсь.

Он кивает головой.

– Тебе совершенно не стоит притворяться передо мной. Ты можешь быть абсолютно откровенна. Что тебя беспокоит?

– Я не знаю.

Я вижу, как у него напрягаются скулы. Его сильно раздражает, когда я это говорю. Я тоже легко его понимаю.

– Хиллари, зачем ты бросила камни в Бостон? – спрашивает он.

Я смотрю на свои руки. И тут я замечаю, что опять дёргаю себя за пальцы, тогда я сажусь на свои ладони.

– Она сказала что-то обидное? Что-то о твоём прошлом?

– Нет.

– Но что-то тебя раздражало в ней. Я никогда не слышал, чтобы ты кого-то ударила.

Самое неприятное в докторе Сниде то, что он говорит так уверенно, как будто он действительно тебя хорошо знает. Будто он твой закадычный друг, только гораздо умнее тебя, ты ведь всё равно не можешь выйти из его кабинета.

– Я не знаю.

Доктор Снид вздыхает. Он усаживается поудобнее и явно бессознательно приглаживает свои гелевые волосы. Они издают странный звук, похожий на шуршание листьев под ногами. Пару минут мы сидим в тишине, слушаем «белый шум». Это ещё одна из его штучек – он старается доставить мне как можно больше дискомфорта, в надежде, что я проговорюсь. Но я разгадала его. Я отключаю свои мысли ровно до того момента, пока он сам не задаст мне вопрос.

– Я представляю себе, наверное, сейчас для тебя непростое время, – наконец произносит он.

Поскольку я ничего не отвечаю, он продолжает:

– Праздники – это всегда подарки и семья, естественно, что тебе сейчас трудно. Тем более что это первый праздник с тех пор, как твои родители умерли.

Я не буду плакать. Я не буду.

– Это совершенно естественно, – мягко говорит он, – испытывать злость и раздражение. По отношению к родителям. По отношению к бабушке и дедушке. По отношению к Православию.

– Я не злюсь, – говорю я.

Доктор Снид делает вид, что не слышит меня.

– Когда я был маленьким мальчиком, – продолжает он, – я довольно долго верил в Санта-Клауса. Гораздо дольше, чем другие дети. Зимние праздники, или Рождество, как мы это называли раньше, были моими любимыми, из-за всего этого волшебства и магии. Но однажды я поймал моих родителей за тем, что они складывали подарки в мой праздничный носок. Я был очень зол. Злился, прямо как ты сейчас.

– Я не злюсь, – повторяю я.

– Потому, что всё это время они врали мне, – продолжает он, – всё это было подделкой. Волшебство исчезло.

Я вдруг вспоминаю свои туфли у дверей в день святителя Николая.

– Но знаешь что? – говорит доктор Снид. – Я понял, что всё-таки настоящее волшебство было в моей семье, но заключалось оно в том, что мы просто праздновали вместе. А игра в Санта-Клауса…. – Мои родители таким образом хотели показать свою любовь ко мне. Традиция, которой придерживались твои родители – Православие, Рождество, Санта-Клаус, – так люди могли выразить свою радость от того, что они вместе. Но не было ничего такого, что делало эти праздники волшебными. Просто время, проведённое с семьёй, – и есть настоящее волшебство.

То, что он говорит, кажется почти правильным. По-моему, я запуталась.

– Тебе не обязательно злиться, Хиллари, – говорит доктор Снид, – теперь ты знаешь, что твои родители не были идеальными. Они учили тебя неправильным вещам. Самое главное – не их представления о мире, но их любовь к тебе. Ты можешь быть не согласна с ними, но с уважением относиться к их памяти.

«Но я хочу, чтобы оно было правдой, – думаю я, – я хочу настоящего волшебства. И хочу, чтобы оно имело значение».

– Какие у тебя планы на эти Зимние Праздники? – спрашивает он.

Я пожимаю плечами.

– Я думаю, что мы просто останемся дома, дядя Роберт и тётя Синди, наверное, приедут в гости. И мы нарядим ёлку в субботу.

Доктор Снид записывает что-то на стикере.

– Твой дядя Роберт – брат твоего отца?