Страница 4 из 6
Впоследствии, уже добившись признания, он все равно опасался визитов в Петербург и вопросов о собственной супруге. Однажды брат, встречавший его на петербургском вокзале, был напуган тем, как выглядит сошедший с поезда Петр. Этот приезд закончился для композитора тяжелейшим нервным припадком.
Можно было прятаться от жизненных неурядиц в мире возвышенных звуков, но расспросы родных заставляли думать о самом больном. Письмо бывшей ученицы Московской консерватории с объяснениями в любви закончилось (хоть и далеко не сразу) ее замужеством с Петром Ильичом Чайковским.
Во многом уступая родительскому желанию видеть сына женатым, Чайковский согласился на этот брак, откликнувшись на пылкие признания очарованной девушки. Однако о собственном опрометчивом решении композитор пожалел уже в день свадьбы.
«Как только церемония свершилась, – написал Чайковский в порыве откровенного признания, – как только я очутился наедине со своей женой, с сознанием, что теперь наша судьба жить неразлучно друг с другом, я вдруг почувствовал, что не только она не внушает мне даже простого дружеского чувства, но что она мне ненавистна в полнейшем значении этого слова. Мне показалось, что я или, по крайней мере, лучшая, даже единственно хорошая часть моего я – музыкальность, погибли безвозвратно».
Тяжелейшим испытанием был приезд в Петербург для официального знакомства законной супруги с родителями композитора.
«Когда вагон тронулся, я готов был закричать от душивших меня рыданий».
Но было время, когда Петербург не пугал тягостными разговорами, не страшил встречами с болтливыми знакомыми, а только очаровывал, пленял, утешал…
Вернувшись из заграничной поездки, молодой Чайковский воскликнул: «Как я был глубоко счастлив, вернувшись в Петербург! Признаюсь, я питаю большую слабость к российской столице. Что делать? Я слишком сжился с ней. Все, что дорого сердцу, – в Петербурге, и вне его жизнь для меня положительно невозможна».
Одним из самых любимых мест молодого композитора тогда был Невский проспект. Невский стал своего рода лекарством для Чайковского, целительным снадобьем от хандры, разочарований, горьких раздумий.
«Недели две, как со всех сторон неприятности: по службе идет крайне плохо, рублишки уже давно испарились, в любви – несчастье, но все это глупости, придет время, и опять будет весело. Иногда поплачу даже, а потом пройдусь пешком по Невскому, пешком же возвращаюсь домой, – и уже рассеялся».
Эти строки были написаны до отъезда в Москву, до того как любимый город стал мерцать в памяти тревожными бликами.
Оставленный Петербург не только очаровывал, но и пугал, не только пленял своей необыкновенной, неземной красотой, но и тяготил нежеланными встречами. Ведь город – это не только величественные здания, обрамленные, словно картина изысканной рамой, магией белых ночей. Город – это еще и люди. Далеко не всегда приятные, деликатные и тактичные.
Даже белые ночи, которые когда-то так завораживали, уже вызывали не восторг, а бессонницу. «Что касается белых ночей, то красоты в них много, но я во всю сегодняшнюю ночь, несмотря на усталость, не мог глаз сомкнуть. Не спится при этом непостижимом сочетании ночной тишины с дневным светом».
Но все-таки счастливейший день в своей жизни Петр Ильич Чайковский прожил именно в Петербурге.
Случилось это в марте 1887 года, в зале Дворянского собрания, нашим современникам хорошо знакомом как Большой зал Филармонии. Когда-то музыканты были здесь не хозяевами, а гостями. Ведь изначально из государственной казны были выделены средства на возведение специального здания Дворянского собрания на углу Михайловской и Итальянской улицы. Вскоре постройку его осуществил архитектор Павел Жако по проекту Карла Росси.
При роскошном внутреннем убранстве здание Дворянского собрания отличал достаточно скромный фасад. Видимо, решили не давать повод для сплетен досужим прохожим, которые еще, чего доброго, позавидуют участи чиновников.
Однако вскоре представители Дворянского собрания, почувствовав себя полными хозяевами доставшегося им роскошного помещения, решили выказать гостеприимство и стали регулярно устраивать балы-маскарады, концертные выступления… Нет, нет, конечно же они не сами брали в руки скрипки и садились за фортепиано, желая продемонстрировать доселе скрытые таланты. Выступления организовывались очень тщательно, для их устройства приглашали именитых профессионалов.
Именно здесь в марте 1887 года Петр Ильич Чайковский выступил в роли дирижера. Приняв приглашение, он дни напролет проводил в необыкновенном волнении. Что ждет его на этот раз в Петербурге?
Дирижировать большим концертом, составленным из собственных сочинений… Чувство тревоги росло с каждым днем. Дирижер – это ведь не вдохновенный музыкант, здесь нужно подчинить единой воле множество самых разных людей, заставить зазвучать их инструменты в единой гармонии… Удастся ли справиться с такой задачей?
«Очень волнуюсь, очень боюсь», – признавался Чайковский.
Приехав в Петербург, он решительно не хотел встречаться с многочисленными знакомыми, которые одолевали его. Петр Ильич, по своему обыкновению, не желал делиться с другими сокровенными мыслями. А сейчас его занимало только одно! Предстоящий концерт. Тут не до пустых разговоров!
И вот заветный день настал. Накануне композитор так волновался, что порывался бросить все и уехать из Петербурга. Но, вопреки страхам, все прошло как нельзя лучше. Композитора приветствовали овациями. Вскоре появились многочисленные хвалебные рецензии почтенных музыкальных критиков. «Оркестр играл не только стройно, но и с замечательным огнем, увлечением, эффектом». О Чайковском заговорили не только как о композиторе, но и как о дирижере.
Именно в день выступления Петр Ильич, по его собственному признанию, испытал такое наслаждение, какого он до сих пор не знал. «Я испытал минуты безусловного счастья и блаженства. Публика и артисты во время концерта многократно выражали мне теплое сочувствие, и вообще этот вечер будет навсегда самым сладким для меня воспоминанием».
В этот вечер Петр Ильич Чайковский был счастлив. По-настоящему счастлив.
Глава 4
Аничков мост – Павел Федотов
– Отныне быть Васильевскому острову новыми Афинами! – раздался повелительный голос. – Да наполнится он мраморными дворцами, садами, статуями, храмами и пантеонами. Скоро, совсем скоро свершится это!
Вдохновенный голос, рассказывающий о ближайшем преобразовании Васильевского острова, принадлежал не какому-нибудь императору, сообщавшему подданным в стенах дворца свою монаршую волю. Это кричал несчастный, неприкаянный художник Павел Федотов, заключенный недавно в частное заведение «для страждущих душевными болезнями» венского профессора психиатрии Лейдесдорфа, расположенное близ Таврического сада.
Многие годы прожил Федотов в казенной квартире на Васильевском острове. Несмотря на трагичность своей судьбы, он успел познать и монаршую милость, и признание своего Дара самой широкой публикой.
Успешный ученик Кадетского корпуса, молодой Павел в звании прапорщика получил назначение в лейб-гвардии Финляндский полк, расположенный в Петербурге. Увлекшись живописью, Федотов получил высокую оценку своих акварелей сначала от великого князя Михаила Павловича, а затем уже и от самого императора Николая Первого. Тот посоветовал художнику оставить военную службу и всерьез заняться живописью.
Но на окончательное решение Федотова расстаться с военной карьерой повлиял не кто иной, как прославленный баснописец Крылов, которому рисунки художника показались очень многообещающими.
Вот как выразительно рассказывал об этом Виктор Шкловский:
«Иван Андреевич написал Павлу Андреевичу Федотову письмо: старик посылал молодому привет и благословение на чин народного нравописателя. Крылова знали все, но почти никто с ним не общался. На парадах, где изредка он появлялся, на собраниях он всегда стоял отдельно – сильный, замкнутый, простой и молчаливый. Получить письмо от Крылова было так же изумительно, как услышать, идя в строю мимо памятника Петру, команду “вольно” и, повернув голову, увидеть, что эти слова сказал сам могучий бронзовый всадник. Федотов хорошо знал басни Крылова, сам любил в корпусе рисовать людей, превращая их лица в морды зверей. Басни Крылова были для него знакомым, родным лесом, садом в городе, в котором он родился, родиной. Письмо дошло. Крылов для Федотова был ни Крыловым анекдотов, ни тем Крыловым, которого позволялось в журналах называть великим баснописцем. Федотов знал не только басни; биографы подтверждают, что у него в комнате на столе лежали екатерининские журналы, в том числе крыловская “Почта духов”. Вовремя сказанное слово могуче.