Страница 7 из 12
На открытом пространстве отчетливо слышалась канонада. Окрестности Ханнесбурга казались нетронутыми – этакий оазис посреди ужасов разрухи и смерти.
Дорога была укатана, зеленела трава в поле. Клены и липы покрывались мелкими листочками. Среди деревьев мелькали черепичные крыши всевозможных оттенков цветового спектра. Природу рисовали с картинки – и это восхищало и раздражало одновременно! Слово «деревня» не имело ничего общего с тем, к чему привыкли русские люди. Все вокруг было чисто, за заборами зеленели лужайки, кое-где пробуждались первые весенние цветы.
– Живут же буржуины… – ворчал под нос сидящий рядом Федор Шашкевич. – Мальчиша-Кибальчиша на них нет… Как же так, товарищ майор? Ну, ничего, мы их завалим нашей исконной грязью, они еще пожалеют, что с нами связались…
Мужик был в принципе неглупый, лишнего не позволял и в крайности не бросался. Но порой на Шашкевича нападала злость, и он едва сдерживался. Родня офицера до войны проживала в белорусской Орше. Жена и дочь успели эвакуироваться (фотокарточку супруги Федор часто показывал, красавицейя она не была, но это не обсуждалось), а родня старшего поколения по обеим линиям осталась в оккупации. Когда фашистов погнали из Белоруссии, Шашкевич выяснил, что выжила только теща, и эта новость ввергла его в глухую прострацию. Супруга обустроилась в Куйбышеве, забрала мать, теперь родня сидела на волжских берегах и терпеливо ждала, когда с фронта вернется кормилец…
Шашкевич обернулся, исподлобья обвел взглядом сидящих сзади. Ракитину не было нужды вертеться, все видел в зеркало. Людвиг Крейцер теснился в центре, съежился, поглаживал кисти рук. Он еще не понял, что ему готовят, но уже наполнялся страхом. Вобликов и Корзун подпирали его с боков, для порядка хмурились, поглядывая на немца с театральной угрозой.
– Вы не причините зла моей семье, правда? – выдохнул Крейцер.
– Людвиг, вы снова повторяетесь, не надоело? – бросил Андрей и закончил на русском, который для Крейцера был непонятен: – Разве может Красная армия причинить кому-то зло? Мы причиняем только добро – особенно это касается дружественной немецкой нации…
Беззвучно оскалился Шашкевич, ухмылялись сидящие сзади оперативники.
Под липами на удалении расположилась танковая рота. На опушке выстроились в линию прославленные «тридцатьчетверки», между машинами сновали механики и прочая военная публика. Красноармейцы собирали палатку, что явно означало – рота получила приказ выдвигаться.
– Я не понимаю, зачем вы собираетесь штурмовать Берлин, – жалобно проговорил Крейцер. Оперативники строго насупились. Олег Вобликов стал выразительно потирать кулак, уже имевший опыт умиротворения особо вспыльчивых.
– Что за ересь вы несете, Людвиг? – Андрей вскинул глаза к зеркалу заднего вида. – Вроде грамотный человек, все понимаете…
– Вот именно, я грамотный человек и все понимаю, – пленник осмелел – Берлин огромен – со всеми пригородами его не объехать за неделю. Это старинный европейский город, имеющий множество архитектурных памятников, уверяю вас, они не имеют отношения к нацизму. Ладно, я понимаю, что эта красота вас не трогает, вы готовы стереть с лица земли город, считающийся колыбелью национал-социализма. Я понимаю вас, знаю, какие беды мы причинили вашей стране. Но все равно это немыслимо. Берлин превратили в неприступную крепость. Каждый дом – пункт обороны, напичканный оружием. Город обороняют около трехсот тысяч солдат. В большинстве это даже не вермахт – охранный полк «Гроссдойчланд», дивизия СС «Нордланд», французская дивизия «Шарлемань» – это тоже СС; подразделения личной охраны Адольфа Гитлера… Эти части будут биться до последнего, им нечего терять. Если в Берлин войдет армия Венка, вам станет вдвойне тяжелее. Я не понимаю, зачем с военной точки зрения требуется штурм? У вас подавляющее количество войск и техники. От Германии остался небольшой клочок земли – у фюрера нет войск, нет боевой техники, практически не осталось горючего. В небе – господство советской авиации. При штурме город будет полностью разрушен, а вы только убитыми потеряете несколько армий. Для меня непостижимо – зачем? Можно окружить Берлин кольцом – и просто ждать. Через неделю-две гарнизон сдастся – ему будет нечего есть и пить, в городе начнутся болезни, вспыхнут голодные бунты. Вы сможете без боя войти в город и прибрать его к рукам. Добьетесь именно того, чего хотите. Этот поступок оценит весь мир, возрастет престиж Советского Союза. Зачем нужен штурм? Доказать миру, что вы умеете брать города, теряя при этом огромное количество своих солдат? Об этом и так все знают…
Ракитин стиснул зубы. Немец говорил именно то, что не раз приходило в голову и ему, офицеру СМЕРШа. Потери будут ужасными, а ведь эти люди остались бы жить, вернулись бы домой, к семьям, влились бы в процесс восстановления страны, нарожали бы детей… И как верно подметил Крейцер, результат бы не изменился! Для чего погибнут все эти люди? В угоду крупным военачальникам, реализующим свои амбиции?
Об этом не хотелось думать. Есть решение Ставки Верховного Главнокомандования, лично товарища Сталина – Берлин должен пасть в кратчайшие сроки, никакой осады, прекращение огня – только при условии полной капитуляции! Это большая политика, и престиж Советского Союза не пострадает! Пусть боятся!
– Вы ничего не понимаете, Крейцер, судите о происходящем с каких-то своих заоблачных колоколен. Почему бы вам просто не заткнуться, пока у нас неплохое настроение?
Растеребил душу, поганец! Остальные тоже поняли суть сказанного, раздраженно пыхтели. Все, что сделал полезного этот человек, уже не было причиной не дать ему в зубы.
«Виллис» въехал в деревню, покатил по узкой улочке, мощенной булыжником. Стены домов сияли светло-кремовой краской. Необычно смотрелись опорные балки конструкций, закрепленные на наружных стенах. В советской архитектуре подобное не практиковалось. На широких подоконниках теснились горшки с цветами – в ночное время их, видимо, заносили внутрь, чтобы не мерзли. По стенам плелись вьюны – пока еще голые стебли с зеленеющими почками.
Андрей затормозил у закрытого частного заведения. В окне красовалась готическая вязь – название кафе. Оплетенные стеблями бочки были сдвинуты в кучу, столики составлены друг на друга. Заведение не работало, все двери были закрыты. Со стены сорвали плакат – остались обрывки. Все правильно, незачем злить русских фашистской пропагандой…
– К машине, – скомандовал Ракитин. – И аккуратнее давайте, здесь повсюду глаза.
На соседнюю улицу вела длинная лестница. Контрразведчики поднимались, внимательно оглядываясь. Ударить могли с крыши, из окна – фанатиков хватало, особенно из числа подрастающего поколения. За зашторенными окнами сновали тени, показался настороженный глаз «добропорядочного» бюргера.
– Ничего себе деревня, – урчал Шашкевич. – Да какая это, к лешим, деревня? Ни огородов, ни навоза, ни курей с поросями. Вот то ли дело наши деревни…
Улочка наверху, куда они поднялись, была пустынна. Над крыльцом напротив нависала громоздкая мансарда. Учившийся на архитектора Корзун озадаченно посмотрел на нее, пожал плечами. Действительно, ничего рационального, архитектор был пьян и лепил что попало…
– Это и есть мой дом, – обреченно вымолвил Крейцер.
– Стрелять будут? – пошутил Ракитин.
– Что вы, ни в коем случае, – заволновался Крейцер.
Но не все прошло гладко. В половине дома на двух этажах действительно проживала семья Крейцера. Посторонние отсутствовали. Взволнованно защебетали женщины: рано поседевшая статная Габриэлла (такое ощущение, что она была старше Крейцера), белокурая девчушка Барбара, прячущая свою тонкую фигурку под бесформенным шерстяным платьем.
Они зарыдали, обнимая растерянно улыбающегося отца. Габриэлла выдавила сквозь слезы: «Ты вернулся, Людвиг, о святой Иисус, ты вернулся, а мы боялись, что никогда тебя не увидим… О святая Жозефина, кто эти люди с тобой?»
Обитатели жилища со страхом смотрели на людей в советской военной форме. Те прошли в гостиную (вытерли, однако, ноги о коврик), растеклись по комнатам.