Пермский рассказ

— Агронома!

Борков вздрогнул.

До этого мгновения он воспринимал все происходящее на собрании как нечто само собой разумеющееся. Но никак не предполагал оказаться в председателях колхоза. Руководить небогатым дубовским хозяйством, по его давнему мнению, мог только человек крепкого характера и редкостных способностей.

Себя он никогда не числил среди людей подобного сорта и, чтобы предостеречь колхозников от опрометчивого решения, хотел сейчас же — пока не дошло до голосования — сказать об этом. Но уполномоченный счел обсуждение кандидатуры нового председателя делом излишним, потому что выбирали колхозники своего человека, и когда Борков поднялся со своего места в президиуме, навстречу ему взметнулись руки колхозников.

Теперь Боркову, как всякому новому председателю, нужно было сказать колхозникам, как он поведет дела. Ждал окончательного слова о сроках сева и уполномоченный. Он поощряюще поглядывал на Боркова: дескать, не робей, в случае чего помогу.

Борков издавна побаивался опрометчивых обещаний, был не уверен, можно ли выполнить требования уполномоченного, и объявил, что решение этого дела нужно отложить до другого собрания и созвать его завтра же.

Уполномоченный запротестовал. Ему, оказывается, надлежало побывать еще в двух колхозах. Но Борков стоял на своем. Его поддержали колхозники. Тогда уполномоченный согласился завернуть к ним на обратном пути и стал снова требовать, чтобы колхозники завершили сев в кратчайшие сроки.

У Боркова щемило сердце, как будто случилось невесть что нехорошее. За десять лет работы агрономом он видел не одни перевыборы и знал, что колхозники до собрания еще могут перекуривать с будущим председателем, а потом так же дружно проголосуют за него, но уже не подойдут к нему с этого часа с пустячным разговором и домой отправятся тоже врозь, даже если случится кому-нибудь быть ему попутчиком.

Каждый, кто оказывался в положении Боркова, должно быть, уже прикидывал, как повести дела, а он ждал конца собрания и той минуты, когда опустеет клуб и между ним и односельчанами ляжет незримая полоса отчуждения. Он боялся этой минуты. Но едва уполномоченный объявил собрание закрытым, к нему один по одному потянулись колхозники.

Первым, еще на сцене, настиг его дядя Митрий. Он, верно, прослышал, что на последнем заседании правления настаивал Птица возвести трехзальный клуб и, как в прошлом году, когда взялся было колхоз поставить на реке собственную электростанцию, прочил его в начальники строительства. Теперь дядя Митрий, наверно, хотел узнать, в какой силе прежнее решение, и, чтобы завязать разговор, посоветовал Боркову с клубом повременить, а перво-наперво приняться за хозяйственные постройки. На этой работе он соглашался верховодить хоть над самыми плохонькими плотниками. И, подтверждая свою готовность послужить обществу, кивнул на подходившего к ним Ваську Дубова, назвал его архаровцем, но будто бы был не против взять его под свое начало.

Но у «архаровца» были свои заботы, и он сразу же приступил к Боркову с просьбой дать ему лошадь, чтобы съездить в район и выправить какую-то позарез нужную бумагу.

Ошеломленный столь поспешными перевыборами и своим новым положением, Борков не помнил, что ответил Ваське, как, впрочем, забыл и многие наставления односельчан, которыми будто бы следовало руководствоваться ему и денно и нощно, если хочет он сделать колхоз богатым.

Домой Борков, как и раньше, когда выпадало ему засидеться на собрании, шел с Таймаловым. И оттого, что не оправдались его предположения и рядом с ним знакомо маячила грузная фигура шофера, он постепенно успокоился.

Борков, как никогда, был благодарен своему попутчику за молчание и, чтобы продлить приятное и легкое состояние успокоенности, поубавил шаг, чему тотчас же последовал и Таймалов.

У подворья Таймалова они остановились закурить. Зная, что шофер не любит подолгу стоять без дела, Борков ждал, что он вот-вот неслышно скользнет в калитку. Но на этот раз Таймалов уходить не торопился. Только дотла спалив папироску, пошел к дому и, обернувшись, сказал:

— Нелегкую работу определили мы тебе, Сидор Матвеич. Все на ней может статься, но держи руль прямо. Не оступись.

— Постараюсь, — коротко отозвался Борков.

Может, не удержалось бы в памяти и это напутствие, если б не почуял он в словах Таймалова какую-то затаенную боль и вдруг вспомнил, как однажды поплатился тот за любовь к своей старенькой машине немалым штрафом.

Было это в самую страдную пору. Три колхозных грузовика едва управлялись с хлебопоставками. Шоферы работали почти круглосуточно, и, верно, выполнил бы план дубовский «Восход» как раз к тому дню, какой определили ему в районе (уже оставалось сдать последнюю сотню центнеров), когда Таймалов неожиданно заявил, что ему надо немедля поставить машину на ремонт. Птица отказал и даже счел его просьбу неслыханным кощунством, что, правда, не помешало Таймалову завернуть по пути в районную «Сельхозтехнику». Там он быстренько отладил мотор, но не успел в тот раз сделать положенное число рейсов.

С хлебопоставками рассчитался колхоз на день позднее намеченного срока. Птица лишил Таймалова половины месячного заработка. И хоть была, как выяснилось потом, немедленная надобность ремонтировать машину, оставил свое решение неизменным.

Таймалов снес наказание без особого возмущения, и оттого оно затерялось среди других событий. Не улови Борков в напутственных словах Таймалова затаенную горечь, никогда бы не подумал, что помнит шофер о давней обиде.

Борков вдруг представил, как поспешно обступили его колхозники после собрания. Видно, была у каждого из них какая-нибудь важная забота или, как у Таймалова, давняя боль, с которой жил он, может быть, не один год, терпеливо ожидая той поры, когда можно будет разрешить свои сомнения.

Борков пожалел, что слушал колхозников вполуха. Он еще не знал, как и с чего начнется его новая работа, но был теперь твердо убежден, что среди шутливых предложений спрыснуть новую должность были и другие. Они, верно, помогли бы ему не сделать в будущем опрометчивого шага. И оттого, что он упустил эту возможность, Борков почувствовал себя безмерно виноватым перед односельчанами.

Наутро Борков, как и каждый день, пришел в правление спозаранку. В маленьком кабинетике, который был недолгим пристанищем доброму десятку дубовских председателей, издавна стоял у окна большой стол, а на стенах висели большие плакаты. На них красовались породистые коровы, лежали горы огурцов и румяных помидоров. Показатели «Восхода» и сытость коров уступали плакатным, отчего цифирь дубовских успехов была выписана помельче и не бросалась в глаза. Эта невинная хитрость как-то спасла Птицу от неминуемого нагоняя, когда высокий областной начальник принял в сумерках цифры на плакатах за колхозные достижения. С той поры Птица строжайше запретил что-либо менять тут, но Борков сразу почувствовал, что в этой казенной комнатушке произошли какие-то приятные перемены и, когда подошел к столу, увидел прибранные бумаги, на которых лежал букетик подснежников.

Сделать это могла только счетоводка Зина. Она, должно быть, приметила, что если случалось Боркову зайти в правление с полей, он приносил с собой несколько цветочков, и, чтобы сделать, ему приятное, неизвестно где в столь позднюю пору отыскала эти, может быть, уже последние подснежники.

Зина на глазах Боркова пережила все переходные стадии повзросления: была Зинкой, Зинушей, Зинаидой, но так и не стала Зинаидой Петровной. И не произошло это только потому, что даже теперь, тридцатилетней, она сохранила редкую в ее годы непосредственность молоденькой девчонки.

Ее исполнительность помогла ей пережить двух главных бухгалтеров и трех председателей.

Правда, Дарья Колячкина считала, что зажилась Зина в правлении по причине легкого поведения. Она не раз рассказывала в бабьей компании, будто бы хороводится счетоводка с приезжими, чему якобы была она свидетельницей, когда квартировал у ней уполномоченный из района. И еще много чего другого рассказывала Дарья про Зину. Но Борков уже давно взял себе за правило не верить досужим бабьим разговорам и был теперь очень рад этому маленькому подарку.