Пермский рассказ

— Слышал, слышал, — грубо обрывает Красильников, — почему вы другое судно не пошлете за плотом?

— Я не могу объяснять каждый свой приказ. Я за него отвечаю перед… всеми и перед начальником пароходства. Мне не хотелось прерывать ваш рейс, но обстоятельства диктуют…

— Не хотелось, а срываете, — раздраженно и гневно перебивает Красильников.

— Товарищ Красильников, вы можете обжаловать, но приказ выполнить обязаны.

Красильников совсем теряет самообладание, злится, злится и на диспетчера, и еще больше на ту, которую называл Тоней до сих пор.

— Хорошо, ваш приказ выполню, но этого я так не оставлю.

— Поступайте, как подсказывает вам долг, а пререкаться с диспетчером неуместно. Пожалуйста, передайте селектор Николаю Ивановичу, — спокойно отвечает репродуктор.

Это недвусмысленный намек: разговор закончен, довольно болтать.

Красильников так крепко сжал губы, что они побелели. Досада, стыд, гнев — все эти чувства клокочут в нем, не находя выхода. Его отчитали, отчитали как мальчишку. И кто? Тоня. А ведь он прав.

Вдруг он вспомнил, что Тоня старше его чином. Глаза его суживаются, в них блестит злая ирония. И тоном злым и язвительным, в который вложил все свои чувства возмущения, говорит в микрофон:

— Разрешите идти, товарищ начальник?

Тонин голос опять дрожит, но только одно мгновение, пока отвечает: «Идите». Потом спокойно, по крайней мере внешне, говорит:

— Николай Иванович, почему не отправляете «Стремительного»?

Это замечание самолюбивый капитан воспринимает как пощечину. «Так вот какая ты, Тоня», — изумленно думает Красильников. Неужели это та самая кроткая девушка, которая приходила встречать его с цветами?

Он больше ни словом не вспоминает о баржах. Он посылает людей за продуктами, получает документы на проводку плота, говорит о новом рейсе, справляется о недостатках формировки.

Через двадцать минут, когда артельщик и матросы приносят продукты, Красильников нажимает рычаг, посылая пристани неприветливые, угрюмые гудки — три гудка. Буксировщик разворачивается и уходит в моросящую мглу.

Но Красильников не подавлен и вовсе не обескуражен, хотя горький осадок от селекторного разговора крепко засел в груди и в ушах еще звенит голос Тони, спокойный до равнодушия: «Почему не отправляете „Стремительного“»?

Капитан ощущает в себе какую-то гневную, неистовую энергию. Все его распоряжения четки, тверды, лаконичны.

Едва судно отваливает от дебаркадера, как он вызывает к себе радиста:

— Свяжитесь со службой пути, — приказывает он, — узнайте, сколько воды в Свешинской воложке, какова ширина хода, сколько воды за красными бакенами, потребуйте путейский бюллетень. Пришлите первого штурмана.

В каюту входит пожилой человек.

— Вы меня звали?

— Да. Садитесь. — И без предисловий начинает излагать: — Сухогрузный рейс не получился. Потеряна ли возможность выполнить навигационный план в этом месяце? Я думаю, что нет. Придется идти на разумный, обоснованный риск. Надо использовать настроение команды. Что вы скажете, если мы возьмемся пройти воложку без расчалки?

— Без расчалки! — удивляется штурман. — Так никто же сейчас не ходит без расчалки.

— А мы пойдем. Надо только рассчитать. Получим сведения, рассчитаем точно. А пока готовьте буксиры, проверьте носовой шпиленок. Поговорим еще об этом. Вызвать на работу всех.

Когда штурман вышел, Красильников сжал кулак и, будто угрожая кому-то, взглянул в окно, откуда виднелась река.

— Ну, посмотрим, Антонина Михайловна, — проговорил он вслух. Из широкого, во всю стену, окна каюты виднелась ночная река. По одну сторону — белые бакены, по другую — красные. На берегу, среди елей, виднеются створные огни. На реке снуют катера сплавщиков, выбрасывая из труб клубы дыма.

В каюту стучатся, входит матрос Смирнов. Он предсудкома и пришел договориться с капитаном.

— Так, Федор Иванович, значит, теперь надо отменить завтрашнее собрание?

— Нет, — улыбается Красильников, — не отменить, а отложить. Назначили на десять утра, перенесите на семь вечера.

— А как же, разве мы не к плоту?

— К плоту. Все равно отменять не надо.

«Стремительный» внезапно замедляет ход, шум колес слабеет, капитан смотрит в окно и говорит:

— Вот и наш караван, потом побеседуем.

Из окна виден огромный плот. На головках домики-казенки, силуэт очага, похожий на колодец, фигуры людей. Окна в казенках освещены. На мачтах уже горят фонари. Капитан надевает брезентовый плащ, гасит настольную лампу и выходит на палубу.

Как только буксировщик осторожно прижимается к хвостам и якорь опускается на дно, Красильников приказывает зажечь прожектор. Сильный голубой луч прорезает мглу и, славно голубая широкая тропа, ложится вдоль плота, освещая бревна от хвоста до головок. В голубом свете ясно очерчены прыгающие по бревнам люди.

С парохода спускают трап, и тотчас же матросы выносят стальные буксиры. В хвосте плота, до сих пор пустынном, сразу делается оживленно, становится многолюдно: начинается заделка буксиров.

Капитана уже ждут мастер, бригадир и начальник участка. Они стоят на бревнах в плащах и с короткими баграми. Когда Красильников ловким молодым шагом спускается с борта, мастер предлагает ему багор, короткий, как трость. Вонзив острие багра в бревно, хорошо опираться на него.

— Зачем? — спрашивает капитан.

— А не поскользнетесь?

Красильников машет рукой и отказывается. От дождя намокла кора, и ходить, действительно, трудно, скользко. Но Красильников ловок и в нужную минуту нащупывает ногами шершавую точку и прочно встает на бревно. Ему предстоит обойти весь плот, осмотреть ромжины, бортовую ошлаговку, пучки, якоря, лоты, дректы.

Вокруг пыхтят катера. Одни прижимаются к борту, готовясь толкать плот, как только он станет выходить на буксир, другие подводят последний такелаж.

Караван уже принят мастером, но Красильников ни на кого не полагается, особенно сейчас, в связи с задуманным. Во время заправки в воложку без расчалки придется много и искусно работать с тормозным железом.

За семьдесят два километра от «Стремительного», вверх по реке, в белом здании с колоннами, над крышей которого установлен флагшток и реет сине-красный вымпел, сидит Аксенова и говорит по телефону с портовым диспетчером. Она просит через двадцать минут выслать рейдовый буксир «Лещ» для сопровождения под мост проходящего плотокаравана.

Потом она нажимает педаль селектора и спрашивает линейного диспетчера пристани, расположенной далеко-далеко отсюда, на семьдесят километров ниже, когда прошел «Уральский рабочий». Перед ней во всю длину стола приколотый кнопками график. Аксенова протягивает карандашом линию, отмечает время прохождения воза, затем опять разговаривает по селектору или вызывает по радио то или иное судно, дает распоряжения, отвечает на вызовы, телефонные звонки, — словом, командует флотом. Но вот выпадают минуты, когда в диспетчерской становится тихо, никто не звонит, не спрашивает, не жалуется на отсутствие топлива или буксирных тросов, никто не докладывает. И Аксеновой невольно вспоминается разговор с Красильниковым. Сначала в ушах звучит: «Это вы, Антонина Михайловна?» Она понимает, что Федя обрадовался, узнав ее голос, потом спохватился и продолжал сухо. Но разве можно обмануть ухо любящей женщины?!

Она слушает первую фразу и чувствует, что у нее сердце сильнее бьется. В комнате никого нет, но она почему-то краснеет и глядит на дверь. И такое длится минуту или две, потом она уже во власти разума и долга и совершенно спокойно отвечает и приказывает, будто чужому. Когда она вспоминает его последние слова, сердце у нее начинает ныть. Она понимает, что Федя нарочно не обратился к ней ни по фамилии, ни по имени-отчеству, что его «товарищ начальник» прозвучало насмешливо, зло и ужасно холодно.

Она хорошо знает Федю. Он не захочет понять, что иначе она не могла, потому что выполняла долг и действовала в интересах государства. Он будет видеть только свою неудачу, в которой обвинит ее.