Страница 2 из 9
С детства мне запомнилась одна семейная бытовая картина, которая может пролить свет на то, как в моей душе зарождалась тогда любовь к пению.
Была у нас старенькая гитара, обшарпанная, полинялая. Дека у ней носила явные следы ударов по ней пальцами, когда наш батюшка входил при игре в азарт и отбивал по ней «дробь» пальцами. Эта гитара была семейной реликвией от тех времён, когда наш батюшка старался покорить сердце нашей матушки. Батюшка любил иногда вспомнить «старинку»: спеть что-либо под аккомпанемент гитары. Бывало и так, что он по всем признакам утомлён, а наша старшая сестра привяжется к нему, «как банный лист»: «Папа, сыграй что-нибудь на гитаре и спой». Папа старается отмахнуться от назойливой просьбы, но сдаётся … и вот начинается «концерт». Папа берёт в руки гитару, приободрится, как делал, очевидно, в молодости, и полилась его любимая песня:
Ивушка, ивушка, зелёная моя,
Что же ты, ивушка, не весела стоишь?
Или тебя, ивушка, солнышком печёт,
Солнышком печёт, частым дождичком сечёт?
Ехали бояре из Нова-городка
Срубили ивушку под самый корешок.
Тятинька с мамонькой неправдами живут,
Неправдами живут – силой замуж выдают …
Последние две строки батюшка исполнял, придерживаясь простонародной фонетики (тятинькя с мамонькёй), а всю песню пел в простонародной тональности. Мне, тогда ещё ребёнку удалось уловить особенную прелесть этой тональности, и я сохранил увлечение этой манерой исполнения народных песен до сих пор. Такие песни, как «Эх, ты, Ваня», «Не велят Маше» и др. в чудесном исполнении Ф. И. Шаляпина чаруют меня своей красотой.
Очень трудно определить в цифрах, как увеличивается у ребёнка словарный состав, скажем, к году и т. д. Ещё труднее выразить в определённых дозах нарастание его эмоций, того, что более скрыто от постороннего глаза и уха.
Как нарастало увлечение пением у меня в детстве, я сам не мог этого сознательно определить до известного времени. Детская душа сама по себе представляет инструмент, на котором кто-то играет с тем отличием, что у немого инструмента звуки не задерживаются в памяти, а в детской душе они остаются наслоением, пока ещё не опознанным, где-то в подсознательной области, но потом входят в область сознания, как след, как сгусток пережитого. В моём раннем детстве я был окружён пением, как атмосферой: и в семье, и у других людей, где приходилось бывать по разным случаям жизни, и в общественных местах. Всё это, конечно, влияло на меня, на моё эмоциональное развитие, но безотчётно.8 Только с поступлением в школу пение стало для меня предметом сознательного отношения к нему, предметом изучения. С этого момента различные песни стали входить в мой репертуар, в список песен, которые я любил.
Нас учил петь песни по слуху, с голоса старенький дьячок9, очень добродушный, но который иногда пытался показаться нам строгим и грозил кому-либо: «Я поставлю тебя на колени на горох!». Мы знали, что он только грозит, но никогда так не накажет, и в общем поддерживали самодисциплину. Хорошо помню, как мы разучивали гимн «Коль славен наш Господь в Сионе – не может изъяснить язык», слова которого приписывались поэту Жуковскому В. А. Мы пели его, как молитву. Любимой же песней у нас было стихотворение А. В. Кольцова «Красным полымем заря вспыхнула, по лицу земли туман стелется». Я не помню, как звучал тогда мой детский голос, но хорошо помню, что мы пели так звонко, что у окон школы «говорили» стёкла.
Мы пели ещё молитвы: «Отче наш», «Достойно». Я опять не помню, как звучал мой голос, но хорошо помню, как звучал голос у Анки Комельковой10, когда она запевала эти молитвы. Голос у ней был густой, звучный, и позднее, когда я научился различать голоса по тембру их, отнёс голос Анки к меццо-сопрано или контральто. Когда мне приходилось потом слышать голос такого тембра, я вспоминал Анку Комелькову.
Мне приходилось в детстве слушать церковное пение, известного под названием партесного, но оно пока что не затрагивало меня. Другое дело, песни по нотам моих старших братьев и сестёр привлекали к себе моё внимание, будили интерес и я кое-что из них запоминал, но в целом они были ещё недоступны для меня.11
Запомнилась мне ещё одна деталь из моих детских впечатлений. В дни подготовки к празднованию коронации последнего Романова писарь нашего земского начальника – П. А. Стефановского Грацевич, любитель пения, составил из школьников хор и научил их петь песню: «Мы, славные артисты, на всём играть умеем. У нас есть кларнетисты …» и т. д. Мне понравилась эта песня своим оригинальным содержанием, хотя она была не совсем понятной. Так, я не имел тогда представления о кларнете.
[12]
В августе 1897 г. я поступил учиться в Камышловское духовное училище. Нас обучали в нём петь по нотам, принятым в церковных книгах – по Октоиху – восьмигласнику. Впервые мне стало ясно, что звуки, издаваемые голосом при пении, можно записывать и что для этого существует нотная грамота.13
В училище существовал хор из учеников. Чаще всего его можно было слушать в церкви, но иногда, реже, и в так называемом, светском пении. Я восторгался голосами некоторых учеников. Это были мои кумиры: Иван Переберин, Вася Лирман и др. Я до сих пор слышу, конечно умственно, их голоса. Я стал с голоса, по слуху, запоминать некоторые песнопения, которые мне понравились по линии церковного пения, а особенно песни, например: «Зазвучали наши хоры», «Над Невою резво вьются» с запевкой Васи Лирмана.
В моей душе зародилась тяга к пению. В этот именно момент на меня обратил внимание наш учитель пения и чистописания Михаил Михайлович Щеглов. Я хорошо помню тот момент, когда он определил меня в ученический хор. Я учился тогда в третьем классе, и было мне четырнадцать лет. Как-то в классе, в послеобеденные часы собралась у нас группа друзей – мальчишек, у которых голосовые связки, как видно, чесались, и мы грамогласно распевали канон «Отверзу уста моя». Я хорошо помню, что я впервые ощутил, что у меня есть голос, что я слышу его, а пение доставляет мне удовольствие и радость. В самый разгар нашего «концерта» вошёл в класс Михаил Михайлович, спросил, кто пел высоким голосом, попросил ещё раз пропеть и … определил меня в хор. Я сам в этот момент ещё не знал, какое значение для меня имело это определение в хор, но потом оказалось, что это было началом моего увлечения пением на всю жизнь.
Именно тогда и появилось на свете, как Афродита из морской волны, моя «очарованная» душа.
Избрание меня в хористы не прошло для меня бесследно, незаметно: психологически я испытал удовлетворение по поводу того, что осуществилось моё желание попасть в состав хора, туда, где раньше находились мои кумиры, о чём сказано выше. Кроме того, я получил подтверждение того, что у меня есть голос, что я могу быть певцом. Михаил Михайлович определил меня в партию тенора. Конечно, такое направление меня было сугубо условным, о чём позднее мне говорил и сам мой учитель пения. Какой может быть тенор у мальчика 14-15 лет, однако, такое определение тембра моего голоса было, если можно так сказать, пророческим: мой голос после «перелома» стал развиваться именно в этом направлении.
[14]
Для меня с поступлением в хор открылась возможность ознакомиться с так называемой итальянской нотной системой: скрипичным ключом, целой системой ритмических обозначений и т. д. С этого момента началось овладение мною теории музыки.
Итак, то, что раньше я воспринимал только ухом и что, тем не менее, было предметом моего увлечения, теперь стало для меня зримым в виде нот, а сам я стал участником исполнения этих произведений. Михаил Михайлович Щеглов, воспитанник Синодального училища в Москве, ученик музыкальных корифеев Кастальского, Чеснокова15 и др., сам энтузиаст музыки, не пожалел сил для того, чтобы передать нам, своим ученикам, шедевры этих произведений. Через наши руки прошло несколько сборников нот, расписанных по партиям его рукой. Теперь, когда бросишь ретроспективный взгляд в то отдалённое прошлое, то приходится удивляться, как за короткий срок – в полтора-два года мы разучили столько музыкальных произведений духовного, церковного жанра. Мы пели произведения Веделя, Сарти, Бортнянского, Турчанинова, Львова16, Ломакина, Металлова, Аллеманова, Дегтярёва и многих других композиторов. Пели то, что было лучшим в их творчестве. Среди этих произведений были такие, которые отличались быстрым темпом исполнения; были протяжные; были величественные, чем особенно отличаются произведения Турчанинова; были и такие, которые исполнялись пиано. Были произведения концертного типа; произведения, исполнявшиеся хором и трио. Да простят меня атеисты разных типов: и те, которые стали таковыми от науки, и те, мимо которых религиозные предрассудки прошли мимо от рождения, я на всю жизнь сохранил в памяти красоту их напевов. Позднее, в пору юности, я, как и другие юноши в моём положении, пережил полосу исканий, сомнений, какие были у Ивана Карамазова (роман Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы»), мой разум снял мистический налёт, мистический оттенок с этих произведений, и содержание их в моём сознании получило характер легенд, но разум не был в состоянии разрушить художественные эмоции, порождённые этими произведениями. Так, мы восторгаемся известной картиной Леонардо да Винчи «Тайная вечеря», хотя в основе её лежит религиозный сюжет. Также нас очаровывает «Сикстинская мадонна», хотя в основу её положен религиозный мотив, но он лишён мистической окраски: мы не смотрим на эту картину, как на икону.
8
Из очерка «Как создавалась «очарованая душа», об увлечении пением и хоровыми кружками» в «пермской коллекции» воспоминаний автора: «Как сквозь туман, вспоминаются мне песни и песнопения «Святок». Деревенские мальчишки, кто в чём только мог – то в больших отцовских пимах и с большими отцовскими шапками на голове, то вместо шапки с укутанными в расшитые тряпки головами, в шубёнках или каком-то подобии им, шумной толпой врывались в нашу кухню с облаком холода и «славили» иногда дружно, а иногда, как говорится, «кто в лес, кто по дрова» с запевалой: «Рождество Твое Христе Боже наш… Тебе кланяемся солнцу правды» и т. д.
Вечером они же бегали по улице и «колядовали» у домов – пели «Ходим мы, ребята, колядовщики» и что-то про «розан, мой розан и виноград зелёный». Утром собирали копейки, а вечером – «сырчики». Их унисонное пение было для меня уже первым образцом детского хорового пения.
Вечерами по домам в течение всей «святочной» недели ходили маскированные – «шили́куны» – в большинстве молодые женщины, девчонки, мальчишки и «славили» хозяев и их детей. Они по очереди пели тому или другому члену хозяйской семьи:
«Кто у нас хороший, кто у нас пригожий,
да Васинькя хороший, Васинькя пригожий,
розан, мой розан, виноград зелёный».
Впоследствии я узнал историю происхождения этих песен» // ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 714. Л. 4-5.
9
«Старенький дьячок» – отец автора, учитель пения в школе.
10
В очерке «Как создавалась «очарованая душа», об увлечении пением и хоровыми кружками» в «пермской коллекции» воспоминаний автора: Палашка Комелькова.
11
Там же: «Не могу забыть, как этот хор исполнял концерт «Бог богов» – шумно, но, как я тогда уже мог различить, недружно, неслаженно» // ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 714. Л. 7.
Автор имеет в виду хоровой концерт С. А. Дегтярёва «Бог богов Господь глагола».
12
Там же: «Два события от этого времени, несомненно, отразились на моей «музыкальной истории». Первое – это концерт, который дали в нашей Тече бродокалмакские «артисты» в дни коронации. Как сейчас помню сцену на подмостках, сделанную из пологов у одной из стен нашей волости; несколько невысоких сосенок на ней, долженствовавших изображать дремучий лес; солидную фигуру заведующего бродокалмакской двух-классной школой Григория Ивановича Буткина, исполнявшего роль Ивана Сусанина из оперы М. И. Глинки «Иван Сусанин» – в зипуне и мужицкой шляпе; небольшую группу «поляков», угрожавших ему смертью. Это – в заключение оперы, а перед этим пение Вани о себе «сиротинушке» в исполнении бродокалмакской мельничихи Марии Яковлевны Егоровой; пение «Не о том скорблю, подруженьки» неизвестной «артистки»; и, наконец, заключительное «Славься!» в исполнении хора. Впоследствии просмотр настоящей оперы в исполнении профессиональных артистов не смог всё-таки заглушить детских впечатлений!
Вторым событием, ещё более оставившим след в моей душе и, может быть, впервые возбудившим у меня желание сделаться певцом, было посещение нашей Течи группой товарищей моего брата Алексея, о котором я упомянул уже выше, товарищей его по семинарии, которые представляли собой цвет семинарских певцов того времени. Событие это было исключительным и навсегда осталось в памяти теченцев – старых и молодых. Подобрался на редкость слаженный квартет с прекрасными голосами. Что только было тогда в Тече! Для них устраивались вечера; их нарасхват приглашали в гости; их заставляли петь до появления храпов в их голосах. Они давали концерт в Тече. Их заставляли без конца петь «Закувала та сыза зозуля», и когда они переходили на слова «Гей як зачулы», начинался вихрь аплодисментов. Кумиром теченских невест был тенор Иван Васильевич Смирнов, обладатель нежного голоса. Да, это был апофеоз гостей-певцов!» // ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 714. Л. 7-8.
13
Из очерка «Как создавалась «очарованая душа», об увлечении пением и хоровыми кружками» в «пермской коллекции» воспоминаний автора: «Приходится сожалеть, что никто из наших отечественных художников не запечатлел такую умилительную картину, как какой-либо карапуз в возрасте 11-12 лет, развернув перед собой сию объемистую книгу, in folio, в поте лица, бил себя правой рукой по бедру для отсчитывания тактов, не установившимся ещё soprano или contralto выводил тягучие мотивы «Всемирную славу», или «Царю Небесный». Он пел, не отдавая себе отчёта в том, что в этих мелодиях отразилось музыкальное искусство, художественные приёмы и художественный вкус наших предков, что в них встречаются уже в законченном виде такие приёмы музыкального выражения, как lento, синкопы и др. А ведь классические образцы напевности имеются именно в произведениях этого типа, как например, «Како не дивимся» // ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 714. Л. 11-11 об.
in folio – по-латински в формате сложенного вдвое типографского листа большого формата, отсюда – фолиант, книга больших размеров.
soprano – высокий певческий голос.
contralto – самый низкий певческий голос.
Традиция церковного пения сохраняла исполнение некоторых важнейших знаменных песнопений при общем гармоническом хоровом стиле. Вероятно, автор говорит о разучивании семинаристами знаменных («тягучие мотивы») стихир – догматика 1-го гласа «Всемирную славу от человек прозябшую», стихиры Пятидесятницы «Царю Небесный» и догматика 6-го гласа «Како не дивимся богомужному рождеству».
lento – медленный, слабый, тихий темп в музыке.
Синкопа (syncopa) – буквально «обрубание», смещение акцента с сильной доли такта на слабую.
Там же: «Для усвоения переходов по интервалам – терции, кварты, квинты и т. д. – существовала небольшая книжка, так сказать, с «сольфеджио», которая, правда, редко применялась, но помнится, как мы ещё в первом классе по ней выводили фугу «Кто-то может убежати, смертный час!» Мы не знали тогда и названия этого приёма исполнения («fuga» – «бег»), хотя во втором классе уже начинали изучать латинский язык. Позднее мы встретились с фугой при исполнении народной песни «С вьюном я хожу» // Там же. Л. 12.
fuga – буквально, «бег», композиционная техника и форма полифонической музыки. В классической однотемной фуге несколько голосов, каждый из которых повторяет (имитирует) заданную тему.
14
Из очерка «Как создавалась «очарованая душа», об увлечении пением и хоровыми кружками» в «пермской коллекции» воспоминаний автора: «Самым трудоёмким и для учителя и для учеников, несомненно, было обучение и усвоение пения по «гласам». Восемь «гласов» с различными вариациями, иногда трудно различаемыми – это было нелёгкой школой усвоения. Особенную трудность представляло усвоение по «гласам», так называемого, запева «Исповедатися имени Твоему». Для облегчения усвоения мотива в этом случае приходилось прибегать даже к своеобразному мнемоническому приёму, а именно, чтобы усвоить, например, мелодию этого запева на третий «глас», мы, по совету ещё отцов, пели на этот мотив «Наши-то с дровами приехали». Боже мой! До чего же изворотлива и изобретательна натура человека!» // ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 714. Л. 11 об.-12.
Исполнение важнейшего жанра церковных песнопений – стихир – связано с пением определенных псалмических стихов. Стихиры (по форме это гимнографические строфы) как бы «прослаивают» последовательное исполнение стихов псалма. Стих 141-го псалма (Библия. Псалтырь. 141:8) «Изведи из темницы душу мою / исповедатися имени Твоему» начинает такое чередование псаломских стихов и гимнографических строф-стихир, составляющее первый цикл стихир на вечерне (из 10-ти, 8-ми, 6-ти или 4-х стихир). Стихи псалмов получают название «запевы» (к стихирам) и поются на особые мелодии. Автор пишет о разучивании на уроке церковного пения напевов псалмических стихов.
Традиция обучения церковному пению до сих пор сохранила такое шуточное «памятогласие», например, на запев 1-го гласа: «О, дивное чудо! В монастыре жить худо».
15
Чесноков Павел Григорьевич (1877-1944) – русский композитор.
16
Львов Алексей Фёдорович (1798-1870) – русский композитор, дирижёр, музыкальный писатель и общественный деятель. Создатель музыки гимна «Боже, Царя храни!» (1833) и других сочинений.