Дюна

– И они думают, что Пол и есть… этот…

– Всего лишь надеются, милорд. – Хават протянул ему капсулу с видеолентой.

Герцог взял ее и сунул в карман.

– Прогляжу попозже.

– Как вам угодно, милорд.

Герцог глубоко вздохнул и вышел из комнаты. В зале он повернул направо. И пошел, заложив руки за спину, не слишком обращая внимание на окружающее. Он шел коридорами, поднимался и опускался по лестницам, выходил на балконы… повсюду были люди, молча приветствовавшие его.

Наконец он добрался до конференц-зала. Было темно, и Пол уже спал на столе, прикрытый плащом часового, с воинским ранцем под головой вместо подушки. Герцог прошел по комнате и вышел на нависающий над летным полем балкон. Часовой в углу балкона, завидев в неясном свете посадочных огней герцога, вытянулся.

– Вольно, – пробормотал герцог и оперся о прохладный поручень балкона.

Впадину в пустыне охватила предутренняя тишина. Он глянул вверх. На темно-синей шали неба поблескивали золотые цехины звезд. Склонившись к югу, вторая ночная луна просвечивала сквозь тонкую туманную дымку – ехидный недоверчивый диск, заливающий Лето своим циничным светом.

Пока он глядел, луна спустилась за Барьер, посеребрив голые скалы. И во внезапно сгустившейся тьме его пробрал озноб. Тело затрясла дрожь.

«Я терплю эти козни барона. Харконнены гонят меня, травят, и эта стычка с бароном – последняя! Вечные козни этого Дома, – думал он. – И кто эти людишки? Дерьмо с умишком палача. Все до единого! Здесь я стою! – И печаль коснулась его. – Придется править и оком, и когтем, как ястреб правит птицами». Непроизвольно его рука потянулась к вышитому гербу. На востоке медленно загоралась заря. Сперва небо посерело, звезды незаметно растаяли в перламутровом свете, наконец колокол зари зазвенел над зубчатым горизонтом.

Невиданная красота рассвета захватила его. «Все-таки есть что-то общее в зорях на разных мирах», – подумал он.

Он не мог даже представить себе ничего прекраснее зубчатого багрового горизонта, пурпурных и охряных утесов вокруг. У края посадочного поля, где слабые капли росы вливали жизнь в торопливые растения Арракиса, он заметил большие клумбы красных цветков, а между ними четкую фиолетовую линию… словно отпечатки чьих-то гигантских шагов.

– Прекрасное утро, сир, – произнес часовой.

– Да, ты прав.

Герцог кивнул, размышляя: «Может быть, мы приживемся. Эта планета еще станет хорошим домом для моего сына…»

А потом он заметил людей, скользнувших в цветочные поля со странными косами – устройствами для собирания росы. Вода на этой планете была так дорога, что здесь туземцы не пренебрегали даже каплей росы.

«… Впрочем, она может оказаться и ужасным местом».

Возможно, самый ужасный момент в жизни – когда ребенок впервые осознает, что его отец тоже человек, сотканный из простой человеческой плоти.

Герцог произнес:

– Пол, я собираюсь сделать мерзость… Я не хочу этого, но обстоятельства заставляют.

Он стоял возле портативного ядоискателя, доставленного в конференц-зал перед завтраком. Руки-сенсоры устройства застыли над столом, напоминая Полу лапки какого-то странного дохлого жука.

Герцог стоял, обратившись к выходящим на посадочное поле окнам, в утреннем небе клубились облака пыли.

Перед Полом был портативный проектор с коротким фильм-очерком о религиозных обрядах Вольного народа. Составил его кто-то из экспертов Хавата, и Пол невольно смущался, читая печатные комментарии штабиста, относящиеся к нему лично.

«Махди».

«Лисан аль-Гаиб».

Закрыв глаза, он припомнил крики толпы. «Так, значит, вот на что они надеются! – подумал он. – А как называла меня та старуха – Преподобная Мать? Квизац Хадерач». Вызванное воспоминаниями предчувствие ужасной судьбы копошилось в сознании, а странный мир вокруг казался знакомым, но почему – он не мог понять.

– Мерзость, – повторил герцог.

– Что вы хотите сказать, сир?

Лето обернулся и поглядел на сына:

– Харконнены пытаются одурачить меня, они думают, что я поверю в предательство твоей матери. Откуда же им знать, что я скорее перестану верить самому себе?

– Не понимаю, сир.

Лето вновь заглянул в окно, утреннее белое солнце успело уже подняться достаточно высоко. Молочный свет лился на пылевые облака, клубящиеся над глухими каньонами Барьера.

Медленно и тихо, чтобы сдержать гнев, герцог рассказал Полу о таинственной записке.

– С равным основанием ты мог бы не доверять и мне, – сказал Пол.

– Но им должно казаться, что замысел удался, – сказал герцог, – они должны поверить, что я именно такой дурак, каким они хотят меня видеть. Все должно быть убедительно. Нужно, чтобы даже твоя мать не заметила этой хитрости.

– Но почему?

– Твоя мать может выдать себя поступком. О, она способна на благороднейшие жесты… но сейчас решается слишком многое. Я надеюсь, это предатель выдаст себя. Посторонним должно казаться, что я совсем перестал ей доверять. Придется ей претерпеть эту боль, чтобы не пришла бо́льшая.

– Почему же тогда ты, отец, рассказываешь это мне? А если проговорюсь я?

– За тобой не будут следить, это бессмысленно, – сказал герцог. – И я уверен, ты будешь молчать. Ты должен. – Он отошел к окну и проговорил, не поворачивая головы: – Вот что, если со мной что-нибудь случится, ты расскажешь ей правду, что я не сомневался в ней… ни на миг. Я хочу, чтобы она тогда все узнала.

Ощутив дыхание смерти в словах отца, Пол быстро проговорил:

– Что может с тобой случиться? Ведь…

– Помолчи-ка, сын.

Герцог стоял к сыну спиной, и Пол заметил усталость во всем его облике: в наклоне головы, в постановке плеч, в замедленных движениях.

– Ты просто устал, отец.

– Да, я устал, – согласился герцог. – Я морально устал. Должно быть, меня наконец поразила меланхолическая дегенерация Великих Домов. А когда-то в нашем роду были крепкие люди.

Внезапно рассердившись, Пол воскликнул:

– Да не в упадке наш Дом!

– Разве нет? – Герцог обернулся, глянул на сына. Под глазами его чернели круги, рот кривился в циничной усмешке. – Я должен был жениться на твоей матери, сделать ее своей герцогиней. Пусть… Но сам знаешь, отсутствие жены давало мне возможность породниться с другими Домами и заключить союз. – Он передернул плечами. – Поэтому я…

– Мать объясняла мне.

– Ничто не обеспечивает вождю преданность подданных больше, чем хвастовство, – сказал герцог, – а потому я и бравирую.

– Ты хороший вождь, – запротестовал Пол. – Ты умеешь править. Люди с охотой следуют за тобой и с любовью…

– Мои пропагандисты одни из лучших, – согласился герцог и вновь глянул на котловину. – Арракис предлагает нашему Дому больше возможностей, чем считает сам Император. Но все же я иногда думаю, что лучше для нас было бы бежать, стать ренегатами. Иногда мне хочется затеряться среди людей, скрыться из вида…

– Отец!

– Да, я устал, – сказал герцог. – Кстати, ты знаешь, мы начали использовать отходы производства специи в качестве сырья, и наша собственная фабрика уже производит пленку…

– Сир?

– Пленки для видеолент должно быть в избытке, – сказал герцог. – Как же иначе мы сумеем наводнить города и деревни информацией? Люди должны узнать, как прекрасно я ими правлю. А как они это узнают, если мы не расскажем им об этом сами?

– Тебе надо отдохнуть, – сказал Пол.

И вновь герцог обернулся к сыну:

– У Арракиса есть еще одно достоинство, о котором я почти позабыл. Специя здесь содержится почти по всем. Ты дышишь ею, ешь ее, она почти во всех продуктах. Известно, что она создает некоторую невосприимчивость к кое-каким ядам из «Справочника ассасина». А необходимость следить за использованием каждой капли воды заставляет строжайшим образом контролировать всю пищевую промышленность: культуру дрожжей, гидропонику, хемавиты – словом, все. Большую часть нашего населения нельзя отравить ядом, значит, такой путь нападения бесполезен. Арракис делает нас этичными и моральными.