Страница 7 из 16
Борис видел, что когда он открыл филиал и они внезапно (он занимал деньги у знакомых, чтобы заказать печать для филиала) от «достойной бедности», с которой у них так и не получилось, перешли, перепрыгнули к «достойному достатку» (теща говорила так, чтобы не признавать за Борисом провозглашенное им «почти что богатство»), Инна была обескуражена и даже уязвлена. Получилось, Борис оказался прав. Она с новой страстью стала цепляться к его слабостям. И всё это вполне сочеталось у нее с радостью интенсивного потребления тех благ, что всегда были для них заведомо недоступны.
Интуиция ей подсказывала, что так не будет всегда. Ну не может Боря быть успешным, благополучным, состоятельным, преуспевающим. Ей слышалось здесь какая-то фальшивая нота судьбы.
Если поначалу Борис, и в самом деле, смаковал свои обиды, то потом пришла лишь только тупая усталость. Пресно и как-то громоздко ему с Инной. Задыхаешься возле неё. Почему он оказался так бездарен? Вроде нет никакой трагедии, в целом благополучно, и есть свои плюсы – так обычно успокаивал его отец. (Инна, кстати, ценила, что Вениамин Менделевич «как мудрый человек» не вмешивается в их отношения.) «Просто ты требуешь счастья, – говорил отец Борису, – а это жизнь». «Что же, жизнь, – кивает Борис, – и жить, в общем-то, можно. Но вот только зачем»?
Отец отвечает, что вот это уже рисовка. (Он прав, наверное.) Пора взрослеть.
Бывало, он пытался пробиться к Инне тогдашней. Те две-три черточки, в которые он влюбился, все-таки еще имели кое-какую власть над ним. Но Инна жила настоящим. Эта ее безраздельность настоящего.
Их регулярные упражнения в постели. Только остается какое-то ощущение пустоты. Это, несмотря на то, что у нее почти всегда получался оргазм (некоторый оргазм). Но этот её всегдашний непроизвольный, отстраняющий жест ладошкой, как только он кончит. Борис чувствует себя сколько-то униженным всякий раз. Получается, он занимается с нею из принципа?
Вычитание. Такое, почти физическое ощущение, что жизнь из него вычитает чувство, подлинность, радость, смысл, то немногое, что вроде ему как дано от свободы, всё тот же воздух…
Он купил квартиру. Ту самую. О которой не смел и мечтать. Попрощался с двухкомнатной Фиры Семеновны (это теща). Фира Семеновна всегда находила способ напомнить Борису, что он живет на ее жилплощади. Суперфин относился, пытался относиться философски. «В ее квартире всё-таки лучше, чем в одной с ней квартире».
Вскоре родители Инны уехали. Кстати, всё в ту же Хайфу. Теперь Инна жаловалась своим родителям на Бориса через всю Европу, через Средиземное море. Те предъявляли претензии родителям Суперфина. И мама Бориса опять-таки через Средиземное море, через всю Европу выясняла у сына, как все обстояло на самом деле. Чтобы дать аргументированный ответ этим… она всякий раз не могла подобрать слово, адекватно выражающее всю меру амбициозности и упёртости родителей Инны. (Отец Инны во время свое был каким-то мелким, мельчайшим начальничком и считал Суперфинов гораздо ниже себя. Помнится, на какой-то праздник родители Бориса организовали стол, так папа Инны приехал с килограммом языка (дело было еще при социализме) и бутылкой армянского коньяка – это была демонстрация. Папа Инны был так доволен эффектом, что не заметил даже, что эффекта и не было – родителям Суперфина все равно.) Борис говорил Инне: «Я, конечно, польщен, что наши дрязги получают, так сказать, международный резонанс, но, может быть, всё же попробуем разобраться сами? Так, хотя бы для разнообразия».
Когда московское руководство выкинуло Суперфина из филиала, новый директор предложил Инне остаться (она работала у Бориса главбухом, в денежных делах они доверяли друг другу совершенно), что было вообще-то странно. В таких случаях избавляются обычно от всей команды, а уж если это семья! Очевидно, он имел в виду «на первое время», пока не найдет замену. Инна не осталась в филиале ни часу. Из солидарности. (Здесь она не советовалась с мамой). Понимала, что наступают трудные времена. (Всё же вложено в квартиру: сначала в покупку, потом в ремонт и мебель. Думали, что заработают еще, а получилось вот как). Этот ее жест был принят Борисом без патетики. Не было ни объятий, ни слез, ни признаний. В общем-то, он и не был жестом. У них действительно могло быть только так. Но времена и в самом деле наступили тяжелые. И достоинства у них не хватило на эту тяжесть, как они, в общем-то, и предполагали.
Суперфин не нашел себе работы. В филиалы всевозможных негосударственных университетов и академий его не брали, как бывшего директора. Руководители всех этих богоугодных заведений (дежурная фраза Бориса), вчерашние его коллеги, некоторые из них даже как бы друзья, вежливо отказывали, ссылаясь на свое московское или же питерское руководство. Рады, дескать, всей душой, но нет вакансий, а им не утвердят новую штатную единицу, да он и сам понимает. Неужели они боялись пригреть у себя конкурента? А как им объяснишь, что наелся он уже администрированием и даже рад, что освободился наконец-то. Он просто хочет читать те курсы, что ему интересны и мирно писать себе книги. Всё равно они не поверят. Солнце встает на востоке, вода замерзает при нуле по Цельсию, а бывший директор хочет снова стать директором.
Сунулся было в госвузы, но все те профессора, завкафедрами, что годами совмещали у него и были приветливы, любезны, услужливы, а кое-кто и заискивал (в более-менее интеллигентной форме), тут же дали ему понять, что он им не ровня. И вообще, собственно, почему они вдруг кому-то чего-то должны?! (Это уже было не только в интеллигентной форме.)
Он смеялся над ними, над их торжеством, над самой ситуацией. И в то же время расчесывал болячки. У него это как-то совмещалось. Расчесывал до отвращения к себе, до наслаждения отвращением и вглубь – до отвращения без сладострастия. Были расчесывания для Инны и для себя самого.
Инна неплохо устроилась, пусть и не сразу. А он сдавал двухкомнатную хрущевку родителей (в которой вырос). Да еще снимал по доверенности их пенсии. Родители настояли «при наших-то потребностях нам хватает израильского пособия, даже вроде еще и накопления делаем».
Борис попытался открыть какой-нибудь филиал (мало что ли вузов в Москве или Питере), но всё бесполезно, время ушло. В губернии никто уже ничего не открывал – местная реальность может и неплохо смотрелась, но ощущение было такое, что смотрелась она на прозекторском столе.
Инна добилась наконец права попасть в США. (Да здравствуют американские родственники). Ради будущего Илюши. Ну кто бы сомневался! Только он напрасно ерничает. Илюше действительно лучше быть там. Но ее высокопарного «ради Илюши» он не мог переварить, пусть даже если она и искренне. Бульдозер дошел-таки до своей цели, пусть сколько раз у него пробуксовывали гусеницы.
Началась подготовка к отъезду. Без особой лихорадки – дистанция в любом случае будет долгой. Вдруг Борис понял, если поедет – согласится на не свою, заемную жизнь. Пусть она будет лучше, даже счастливее, но не его, заемная… Много и трудно работать, продвигаться от съемной квартиры к съемной квартире в хорошем районе, а там, глядишь, и к собственному домику. На это уйдет время жизни, а сколько останется силы, мозга, души на то, что для него есть главное? Что, так уверен в своей писанине? Каждый раз заново решает для себя насчет неё.
Он не уедет. И еще вдруг дошло – он не уедет с Инной. А она, конечно же, не останется из-за него.
Договорились обо всем достаточно мирно. Сами не ожидали. Все эти годы страшило само слово «развод», а когда вот дошло до дела, стало легко, удивительно даже. «Как не додумался раньше?» – иронизировал Суперфин на свой счет. Ладно, чего уж. Да и сколько он потерял? Всего-то полжизни.
Резали не по живому – по мертвому, в общем-то. Только Илюша считал его предателем. Он, наверное, выбрал отца, если бы было можно.
Инна хотела делить квартиру, но Борису удалось убедить, что лучше всё же сдавать. Арендную плату распределяли в соответствии с долями в собственности. Инне принадлежит девять двадцать пятых. Борис переехал в родительскую хрущевку (в которой родился и вырос.) Круг замкнулся, да? Причитающаяся ему от сдачи квартиры доля позволила жить и даже издать свой новый, очень важный для него текст.