Борис Суперфин

Отец самый близкий человек для Бориса. Отец – это смесь из обид на него накопившихся за жизнь, своей сыновней вины перед ним, любви, зависимости. Безблагодатная, мало чего сумевшая, требовательная, невеликодушная любовь Бориса к отцу. И неотменяемость, дурная бесконечность всей этой их семейной ситуации. «Привет, папа», – говорит Борис в трубку.

Его бывший студент у него в гостях. Когда Суперфин преподавал в университете, вокруг него сложился такой кружок – талантливые, неординарные мальчики, девочки с младших курсов – как-то так само собой получилось. Название тоже пришло само – «Зеленая лампа». (У Бориса действительно была такая дома). Он компенсировал себе то, чего не мог сделать в рамках казенщины госвуза. Какие лекции он читал им! Какие проводил семинары! Какие страсти кипели у них на диспутах! Сколько смеха, искр, радости было в их постановках, капустниках, розыгрышах, мистификациях! Сколько восторга, благоговения, любви пролилось на него. Он был счастлив.

Костик Кирнус (он сидит сейчас на диване в его комнате) был самым творческим, наверное, самым остроумным и уж точно, что самым преданным, самым проникновенным. Не студент – ученик именно. Сколько надежд было связано с ним у Бориса. Вот его Илюша нежно любимый, замечательный, да? Но очень рано определилось, что Илюша не гуманитарий. И слава богу (конформист-родитель сидел в Борисе и говорил «слава богу», потому как гуманитариям в этом мире труднее несколько, нежели системным программистам). А продолжателем (напишем слово со строчной лишь в пользу хорошего тона) будет Костик.

Кирнусы давно уже подали документы в посольство Германии и Костик делал успехи в немецком, что же, станет немецким профессором, хотя и это не главное.

Мальчики, девочки «Зеленой лампы» насмехались над своей университетской профессурой (одна из дежурных тем), над их кастовыми предрассудками, общей узостью, болезненным самомнением, над… в общем, было над чем насмехаться. И вот это дошло до кафедрального руководства Суперфина. К ним подослали студенточку, из тех, что мечтают по получении диплома остаться на кафедре. (Кружок собирался на квартире у Суперфина). Но ни наркотиков, ни оргий обнаружено не было. К вящему разочарованию руководства, да и самой студенточки. Ничего предосудительного, кроме неимоверной популярности старшего преподавателя Суперфина.

Бориса не любили на кафедре. Нет, он ничего никому не демонстрировал, не пытался ничего доказать, спокойный, выдержанный, выпивал вместе со всеми на двадцать третье февраля и восьмое марта. Но коллеги были единодушны: «не наш». И он понимал это. Относился спокойно. Давно уже привык всегда быть «не нашим». Дело не в национальности здесь. На кафедре был доцент Паштон Яков Самуилович, так он был «наш». (До того момента, разумеется, когда дело было уже в национальности). Потому что разделял их ценности, комплексы, общие взгляды на жизнь, корпоративные стереотипы. Он, конечно, суетился, хотел быть полностью «нашим», без изъянов, но что не дано, то не дано, как известно. Но сами эти его потуги принимались кафедрой с благосклонной иронией. А вот Суперфин нет – безнадежно «не наш», по нутру, по запаху… Да еще к тому же неплохо себя в этом качестве чувствует. А это уже высокомерие с его стороны. Так сказать, дерзость. Стоило кому-нибудь из маститых профессоров, из кафедрального руководства завести с Суперфином как с младшим товарищем разговор на тему двусмысленной роли еврейства в русской духовности (например), Суперфин отвечает так, что оппонент обнаруживает множественные пробелы в собственной эрудиции и весьма неприличные изъяны в аргументации. А тут ещё этот кружок, «получается, он настраивает студентов против нас!» А Борис по простоте душевной отнесся к намечающейся интриге против него снисходительно. Это была снисходительность победителя. Только не учел, что победителем он был лишь в глазах восьми-десяти участников этой его «Зеленой лампы».

Его начали уничтожать. Особенно усердствовал Паштон, хотел доказать всем, что он выше «националистических предрассудков» и «этноконфессиональной солидарности».

Изгнание Суперфина из университета… оно только ускорило открытие им филиала одного столичного негосударственного универа. И кружок преспокойненько продолжил свою работу. Хотя, конечно, вся эта кафедральная пакость стоила ему нервов, достаточно много пришлось скушать дерьма, причем без смысла, задаром. А кружок стал только сплоченнее и к тому же в нем появились новые и весьма вдохновенные лица.

Погубило «Зеленую лампу» другое. Студенты стали его друзьями, они (и Костик прежде всего), как писали когда-то в романах «доверяли ему свои сердечные тайны». Он давал им (и Костику прежде всего) то, чего не могли дать их родители. У наставника здесь всегда есть огромная фора перед родителями, то есть Борис не обольщался, в общем-то (но всё равно приятно. Дорожил своей ролью).

Но вот уже дружбы становится как-то больше, нежели философии, истории, литературы. Он замечает в своих учениках самоуспокоенность избранных и, может, даже самолюбование. (И в Костике, прежде всего.) Как он раньше не видел?! Побоялся увидеть? Не хотел омрачать этого своего счастья. Шел на поводу у их сентиментальности, стал заложником их восторгов, противодействовать этому оказалось куда труднее, чем натиску своего кафедрального начальства. Он так хотел, чтобы его любили, да? Но ведь он и сам любил. И любил, и обольщался. А их восхищение кружком и Борисом обернулось, в конечном счете, неким способом доказательства собственной исключительности. Он не остановил их. Не удержал. Получается, струсил? Можно, конечно, долго распинаться на тему, что он не сумел бы удержать. Но он и не попытался. А всё начиналось так трепетно, чисто. Но студенты не устояли. И он не устоял.

Эту их «Зеленую лампу», вообще-то ироническую, Костик с какого-то времени начал произносить с пафосом.

Сколько они не виделись с ним? Десять лет без малого. Неужели Кирнусы уехали так давно? Родители Костика подавали вообще-то в Баварию, но всё закончилось маленьким городком не так далеко от Дрездена.

Поначалу Борис и Костик пытались переписываться по электронке, но как-то всё сошло на нет. И вот эта встреча. После первых восторгов Костик вдруг сник. Сидит на диване сонный. Он, любимец всех девушек факультета, теперь с брюшком, ранней сединой и скучным взглядом…

То, что он рассказывает сейчас о своей жизни, о новых друзьях, интересах и прочее… Боже, как скис, как растерял всё своё лучший его ученик. Ничего не осталось?! И не стесняется того. Точнее, не замечает. И Борис поражается уже не самой метаморфозе, а тому, что Костик действительно ее не заметил. В какой-то момент даже подумалось: не разыгрывает ли он Бориса? Но нет, Костик был абсолютно серьезен, самодостаточен, упоен собой. Всё его бытовое, о чем рассказывал сейчас, всё повседневное преисполнено было для него какого-то поистине космического смысла. Костик, не замечая комизма, посвящал Бориса в подробности этого своего монотонного, плоского день за днем. Был очень амбициозен, не одного слова не говорил просто. И знал за собой, но считал своим обаянием, шармом. Костик настоятельно советует Борису Вениаминовичу расставить в квартире мебель по фэн-шуй… Насколько понял Борис, Костя теперь вообще ничего не читает, но гордится своим интеллектуальным прошлым, то есть «Зеленой лампой». Он мог бы увидеть реакцию своего учителя. Но не увидел. И это была не поза. В самом деле, не заметил, насколько поражен, растерян Борис.

Костик, ушедший и, видимо, навсегда в собственную ограниченность. Ему там уютно, спокойно, удобно. И, кажется, счастливо.

Что же тогда, в «Зеленой лампе», он восхищался собой посредством философии, литературы, психологии. А теперь, повзрослев, обходится без этих посредников и восхищается собою напрямую, не нуждаясь в подпорках. То есть достиг какой-то абсолютной чистоты любви к самому себе?! А тогда, в «Зеленой лампе» у Бориса не хватало духу упредить, сказать ему правду. Вот с такой червоточиной было всё его педагогической счастье. А он сам, Борис. Разве был тогда упоен лишь одной философией?! Млел от самого себя, и было стыдно за это после. Почему-то помнится именно этот стыд.