Борис Суперфин

– Спасибо Вам за интересную лекцию, Борис, – перехватила инициативу жена старичка, и они оба направились к выходу.

«Что же, – провожал их взглядом Суперфин. – Ему за восемьдесят, ей под восемьдесят. Он после второго-третьего инфаркта, но уже оклемался и можно уже, наверное, немного пива или красного вина в день. Прожили в любви и согласии, Нынешнее свое немощное, старческое оба воспринимают с пониманием и, наверное, не без юмора, во всяком случае, пытаются. (Пусть если это все же лишь только слова.) Черпают сколько-то радости друг из друга и из бытия. У него вот, Бориса Суперфина, ничего такого не будет под занавес. Да и с сознанием «подлинности самого себя» тоже не очень… в последнее время особенно».

Уже на улице к нему подошел его сегодняшний новый слушатель. Маленький, с гордо откинутой головой, чем-то похожий на артиста Карцева в роли.

– Краснопольский Леонид Иосифович, – рукопожатие было церемонным. – Доктор философских наук, профессор.

– Очень приятно, – сказал Борис.

– Весьма впечатляет, молодой человек. Поздравляю. – Последовало повторное рукопожатие, а затем покровительственное похлопывание по руке, чуть повыше локтя.

Насколько Борис его понял, здесь был некий комплекс – вот он, доктор в роли слушателя на лекции кандидата. (Это только для немцев Суперфин доктор.) Борис изобразил, что польщен похвалой.

– С вашего разрешения только одно замечание. Вы выводите этику из метафизики, так? Но предлагаете всю ту же свободу выбора добра и зла. Ваша, лишенная Бога, если не атеистическая, то уж точно метафизика агностицизма, – Краснопольскому явно хотелось произвести впечатление, – не дает никаких дополнительных гарантий, что мы выберем добро именно.

– Такая метафизика утверждает свободу уровня над выбором, над диалектикой Добра и Зла, обращая ее в частность – в правоте, глубине, частности.

– Вы считаете, что это изменит что-то в нашем выборе между? – перебил его Краснопольский.

– Да. Я пытался как раз об этом. А идея этики с какими-то особыми гарантиями… я не претендовал.

– Я так и понял, Борис, что вы выводили здесь этику не ради этики, собственно, а для вящей славы своей метафизики, – подмигнул Краснопольский.

– Может быть, вы и правы, – задумался Борис. – Но неудача и драма бытия есть источник света.

– Ничего себе свет! – поморщился собеседник Бориса.

– В нем, быть может, есть что-то такое, чего недостает свету из других источников.

Они сели в кафе, заказали пиво.

– Все равно не понимаю я, как из того, что Бытие и Ничто есть одно, – продолжил Краснопольский, – могут следовать добро и любовь. Кажется, даже неизбежность добра и любви. (От «неизбежности» вы открещиваетесь только по соображениям вкуса, признайтесь.) С этакой онтологической высоты нам неинтересно зло, вы считаете? Но и добро вы принижаете в той же мере, да и сам наш выбор между. Мы, в таком случае, не делаем зла, всего-то на всего, не более. Что-то есть унизительное для человеческого достоинства в этом. Но вы уверены, что так надежнее, не правда ли? – Краснопольский победоносно глянул на Суперфина. – Кстати, Борис, а вы не допускаете, что все эти ваши, – он подбирал слово, – построения, могут служить, – Краснопольский тонко улыбнулся, – забвению истины бытия, а?

– Допускаю. Время от времени. Испортил себе характер на этом. – И другим тоном. – Утешаюсь лишь тем, что такое «забвение истины» тоже относится к бытийной структуре, добавляет хоть что-то самому Бытию.

– Ваши рефлексии по поводу уж точно ему добавляют. – Краснопольский дает понять, что считает Бориса лишь имитирующим самоиронию.

– Спасибо на добром слове. – Бориса умилил этот выпад.

– А я, как вы можете догадаться, в силу уже одного только возраста всю жизнь занимался марксистско-ленинской философией. – У Краснопольского изменился, потеплел тон.

Эта теплота, задушевность тона, как только человек начинает о себе, всегда казалась Суперфину проявлением какой-то общей вульгарности. «Было б куда приятней, если твой собеседник таким тоном говорил бы о тебе, да?»

– Марксистско-ленинская оказалась, – Краснопольский сдунул воображаемую пушинку с ладони. – Что есть, то есть. Я, конечно же, легко нашел себя в новых условиях. Между прочим, я заведовал кафедрой (он назвал университет и город). И знаете ли…

В том, что он говорит сейчас, не было ни сожаления, что жизнь потрачена на ложное знание (он не пытался отстаивать значимость диалектического материализма, обошелся даже без рассуждений о непреходящем значении философского вклада Маркса), ни тоски о том, что время – его, Краснопольского, время безвозвратно ушло. Он был интересен себе самому как завкафедрой. Очевидно, полжизни шел к этому месту. Потом полжизни боялся его потерять. К тому же еврей на идеологической должности, когда было негласное и понимаемое всеми: «с пятым пунктом не допускать». О, тут особая ответственность. И он должен всем доказать. Или же Борис уже придирается к человеку?

Краснопольский начал рассказывать, как замечательно он заведовал кафедрой, как всем доказал. Рассказывал долго, подозрение было, что он не закончит никогда.

Месяцем ранее:

Он увидел Сашу в витрине магазинчика ее двоюродной сестры. Она как раз переодевала манекен, тот сопротивлялся. Недоумение при виде Бориса, которое тут же скрыла, заулыбалась. И оборвала свою улыбку. Показала руками крест-накрест, то есть она не выйдет к нему, остается работать, у них аврал. Борис жестикулирует: «Когда тебя выпустят на волю?» Ответная пантомима: «Никогда. Она остается до ночи. А потом ее отвезет сестра». Борис изображает отчаяние. Судя по ее реакции, у него получается смешно и трогательно. Сашу позвали. Во всяком случае, она показала: «Меня позвали». Помахав ему снятыми с манекена брючками, проворно скрылась в недрах магазинчика.

Как всё мило и благопристойно, да? Только ему бы сейчас закричать, заплакать или прикинуться камнем, все равно чем, лишь бы неодушевленным, и самому поверить. Когда шел сюда, всё надеялся – то, что она неделю уже не берет трубку, когда он звонит, ничего не значит. Но вот оказалось – значит.

Саша пришла к нему на лекцию. Подошла с вопросами после. Он понял сразу – вот оно, настоящее. То, чего у него так и не случилось и на что уже не надеялся, сколько лет уже не надеялся вовсе.

И она… поняла? Угадала?

Первый раз за всю жизнь у него обошлось без мучительных, склизких: к чему приведет, чем закончится, не придумал ли он эту девушку, «не намечтал ли ее», не обольщается ли на собственный счет.

Она приходила на лекции, он провожал ее после, они целовались.

Она поняла, угадала любовь.

Для него на этой девчонке сошлось вдруг всё. Он полюбил не ее молодость, свежесть – ее саму. Ему не нужно было ни ее преданности, ни понимания – только ее саму. Может быть, тут вмешалась семья? Семья практична, преисполнена опыта, знания жизни. Семья права.

Саша отказалась, переступила через чувство, да что там! – через любовь. Потому что у них с Борисом нет будущего? Но у них его нет в любом случае. Неужели она не понимает?! Неужели семья не понимает? Они же давно переехали сюда из Питера. И еще – он знает, есть вещи поважнее, чем будущее.

Борис звонит родителям раз в неделю. Это ритуал. Случилось ли что, не случилось – в любом случае набирает их номер в Хайфе. Это условный рефлекс такой. Всякий раз Борис намеревается говорить о них, об их жизни, повседневности, быте, но почему-то всегда получается, что говорит о себе. Обсуждает свои проблемы с ними. Он привык советоваться. И, хотя в последнее время родители мало чем могут ему помочь (и сейчас, не рассказывать же им про Сашу, в самом-то деле), но привычка осталась. А отец в свои восемьдесят пять принимает к сердцу неурядицы своего, теперь уже почти что пятидесятилетнего сына, раздражается, сердится, поучает, портит себе нервы, и ладно бы просто нервы – кровь.