Борис Суперфин

Покупателей было двое: молодой, розовощекий, уже полнеющий, насколько они с Ольгой поняли, топ-менеджер, присланный в местный офис чего-то такого нефтегазового и тонконогая гламурка (будто ее только что достали из солярия). Можно было, конечно, догадаться, что ей чуть за двадцать, но она из тех, кто с юности и, так сказать, до естественного конца, выглядят «женщиной неопределенного возраста». (С какого-то времени это будет, наверное, уже ее преимуществом, хотя… всего лишь переход от «неопределенно молодого» к «неопределенно пожилому»). Риэлторов тоже было двое: пожилая рыхлая дама и мальчик-студентик.

Румяный топ-менеджер проводит для своей спутницы экскурсию по квартире, убеждает в правильности своего выбора, можно было даже подумать, что он продавец, а она покупатель. Борису и риэлторам оставалось только поддакивать. Ольга же просто села в кресло в дальней комнате. «Всё, что зависело от меня, я уже сделала».

Гламурка, судя по всему, не разделяла энтузиазма своего благоверного. Ее маленький ротик брезгливо кривился, взгляд, который она бросает на потолки, паркет, арки, эркеры, куда указывал муж, становится раздраженным, вскоре уже откровенно злым. Квартира настолько не соответствовала ее амбициям и представлениям о прекрасном. Борису вспомнилось, как Инна гордилась этим ремонтом, в который вложила всю свою душу… и все его деньги, что еще оставались после покупки этих стен. В гламурке уже закипала досада на своего недотепу-мужа (наверное, у нее были какие-то иные термины), что умудрился выбрать такое угробище. Хорошо еще, что не внесен задаток. Борис смотрит на ее искаженное, пунцовое от сдерживаемого гнева личико и ему как-то становится жалко топ-менеджера. Слепое, физиологическое желание его милой спутницы жить лучше, и насупленное, исподлобья подозрительное: вдруг ее обманули, вдруг чего упустила, недозаглотила, не тот кусок оторвала когтями от мякоти жизни. Здесь ничего не поделаешь. Ни культура – ни культура вкупе с цивилизацией и религией ничего не смогли бы здесь. Им вообще лучше и не касаться ее, не пробовать. (Тут есть соблазн для них – поверить, что они ее «улучшают» или же «улучшают сколько-то». Соблазн и возможность впасть в некоторое самодовольство.) Только естественный предел, придет время, ее успокоит. Борис сморит на личико «будущей старушки», усмехается над этим своим автоматизмом морализаторства от имени и с высоты «естественного предела». «А известна ли вам история этой квартиры?» – начал Борис.

Гламурка глянула на него, будто он был столь же безнадежен и убог, как и эта его халупа. «А какие люди жили в нашем доме! – входил в слог Суперфин, – Вы, конечно же, изучили все мемориальные доски у входа, не так ли? А вид! По данным ЮНЕСКО он входит в десятку лучших городских природных ландшафтов Европы». – Борис издевался, прекрасно видел, что у гламурки на губах вертится одно только слово: «насрать» и получал удовольствие. – «А теперь представьте заход солнца над этим пейзажем. – Борис ораторствовал у окна. – Особенно в день, когда абсолютно прозрачный воздух».

Гламурка уже сама превратилась в колышущееся, негодующее, задыхающееся, булькающее, захлебывающееся собою слово «насрать».

– Ну, мы еще должны подумать, – пытался смягчить топ-менеджер, – взвесить всё.

– Конечно, конечно, – Борис пожал его пухлую ладошку, – в любом случае, было приятно…

Риэлторам приятно не было. До приезда гламурки (она примчалась сюда прямо с самолета) они считали сделку практически состоявшейся.

Ольга тоже думала, что всё на мази. Но кто же знал, что у этой мымры с мужем настолько не совпадают вкусы, а ведь наверняка он сбрасывал ей фотки интерьеров.

– Да, да, я тоже считаю, что им лучше бы развестись, – ответил Ольге Борис.

Ольга была уверена, что уже отмучилась. Год как возится с продажей квартиры. (Куда ж деваться!) Процент, что она получит с этой самой продажи, будет этак раза в два меньше того, что Боря и Инна предложили бы чужому человеку, но что уж есть… А вот Наум, если бы только узнал, что они помогают «сыну его любимой сестренки» за деньги – с ним бы случился четвертый инфаркт. А Боря что? Предложил ей этот процент для успокоения собственной совести. Но вот если бы они с Инночкой (уменьшительный суффикс для вящего яда) соизволили дать ей доверенность, покупатель спокойненько себе внес бы задаток до приезда своей мымры, и всё выглядело теперь по-другому.

Борис понял, что изменилось в квартире. Когда они жили здесь, часы во всех комнатах, в прихожей, на кухне – все они показывали немного разное время. «Наша квартира столь громадна и необъятна, что комнаты находятся в разных часовых поясах». Эта его шутка так нравилась Илюшке. А теперь Ольга выставила на всех циферблатах одно, совершенно точное время. Зачем?

Ольга объявит мобилизацию всех риэлторов, какие только есть, и, может быть, еще удастся найти покупателя до отъезда Бориса. Но лучше всё же, если он скинет цену.

Так он уже скинул! Нет, это не скидка, отвечает Ольга, это так. Инна, кстати, согласна сбавить. Ради бога, говорит Борис, но он дал согласие бывшей жене на продажу именно, а не на благотворительность. И не обязательно увязывать сделку с его отъездом. Он даст Ольге доверенность. (Да! Он тогда был не прав.) А Инна вышлет аналогичную бумагу почтой. Так что дождемся и своего покупателя, и своей цены.

«Ну как знаешь», – Ольга устала от его квартирной эпопеи. Борис это видит, но она человек долга и доведет, конечно же, до конца. Гонорар ей надо бы увеличить, но как-то неудобно с ней об этом. Еще подумает, что он считает, будто квартира не продана из-за мизерности стимула для нее. Самое скверное – придется согласовывать с Инной. А та найдет множество аргументов, дабы отказать или же скажет, чтобы он заплатил Ольге из своей доли. Кстати! Он именно так и сделает. И не надо никакой Инны. Только Ольге заранее говорить не будет – после продажи квартиры заплатит и всё. А проговаривать вслух неудобно как-то. А доплатить после, добавить сумму, которой Ольга не ждет – так интереснее, и как-то даже театрально…

Ольга уже спешила по каким-то своим делам: «Боря, до вечера». Он закрывал квартиру сам, всё у него получилось, пальцы помнили, как управляться с ключами.

В холле первого этажа, как только вышел из лифта, столкнулся с Торопкиным. В том сентиментальном расположении духа, в каком Борис пребывал сейчас, он обрадовался даже ему: «Николай Никитич!» Тот чисто автоматически ответил на рукопожатие и начал выговаривать Суперфину за то, что последние его арендаторы оставили пакет с мусором на лестничной клетке. Говорил всё это так, будто случилось не год назад, а вчера только. Борис умилился, ответил, что Николай Никитич как-то совсем и не постарел за эти годы. Комплимент не смягчил Торопкина. Он был старшим по подъезду и должностью этой чрезвычайно гордился. Кстати, он сам себя и назначил. В остальных четырех подъездах дома ее не было – ни в советские времена, ни уж тем более, когда дом стал товариществом собственников. Торопкин был помешан на чистоте. Конфетный фантик, оброненный ребенком, чьи-нибудь недостаточно тщательно вытертые о половик ноги – всё оборачивалось скандалом. Словом, такой вот местный унтер Пришибеев. В детстве Борис боялся столкнуться с ним на лестнице или в холле. Но если он был с дядей Яковом, то Торопкин начинал с ним сюсюкать. Борис брал за руку дядю Якова, «для наглядности», чтобы Торопкину было ясно, Боря, представляет нечто целое с дядей Яковом-генералом. И на фальшивое добросердечие «старшего по подъезду» пытался ответить вежливой, но снисходительной улыбкой. Жена Торопкина – тушенка в бигудях (по доброму выражению Бэллочки) – гордилась им чрезвычайно: «На моем Николайникитиче только все в доме и держится».

Когда Борис жил здесь, всегда знал, Торопкин наблюдает за ним и его домашними. Так, например, выбрасывает Борис мусор в контейнер и чувствует на своих лопатках взгляд Николая Никитича из окна. (Привет ему от его дрезденского брата по разуму.) Пусть ни Борис, ни Инна, ни Илюша ни разу не вываливали мусор мимо, точно так же, как не харкали в подъезде на пол, но мало ли что! Торопкин на страже. Жители подъезда? Посмеивались над ним, но не связывались. К тому же от человека есть польза все-таки.