Мой сенбернар Лондон

Если у зверя нашего кишечная инфекция, надо голодать. А он не понимает. Причинно-следственной связи между едой и новым приступом поноса и боли, увы, не видит. Мы пытались ему объяснить, но нет, он не внял. А есть нельзя. Он ждет. Смотрит. Через какое-то время понимает – сегодня не дадут, и уходит к себе, но не протестует, не обижается, «ни слова упрека». А ведь, бывает, ему приходится голодать и два, и три дня. Не понимая, почему обделен, лежит грустный. Потом приходит ко мне, как всегда обниматься, лежать под моим столом и прочее… это его утешает. А, главное, он не разлюбил меня из-за того, что я почему-то вдруг перестал его кормить. Евгения Арнольдовна задумалась, а что будет, если Аня аналогичным способом проверит мои чувства к ней? Отбиваю подачу известной фразой: «Не пытайтесь это повторить». Мишка же говорит, что Лондон у нас существо тонкой душевной и кишечной организации.

Собака всегда ближе к смерти, нежели мы. И век ее немилосердно короток, и смерть – она может быть инфекцией на талом снегу, куском какой-нибудь дряни, что ваш пес подберет с земли, клещом в траве такого красивого, очаровавшего вас гармонией и покоем луга.

Итак, мы делаем прививки от всего, что только можно, с февраля по ноябрь опрыскиваем Лондона от клещей и после каждой прогулки проверяем шерсть, а вдруг! Это наша борьба с той случайностью, что может взять-оборвать его радость быть.

– Лондон, представь, что бы с тобой было, если б ты родился не сейчас, а где-нибудь в девятнадцатом веке? – объясняет ему Мишка. – Что бы ты делал без наших прививок?

– Мишка, – говорю, – Это и тебя в той же самой мере касается.

Когда Лондон болеет, мы говорим ему, что он Лондон печального образа, а наша дежурная утешительная присказка «трудно быть Лондоном».

Если заболевает кто-то из нас – Лондон не всегда понимает, например, когда мне приходится выгуливать его, будучи больным ОРВИ или гриппом, он как-то не чувствует моего состояния (обидно, да?). Однажды Ане удалили зуб. Она пришла и легла. Лондон проникся сразу. Нарушив запрет на проникновение в спальню, лег рядом с кроватью и смотрел сострадающим, безусловно обладающим психотерапевтическим эффектом взглядом все три часа, пока Ане не полегчало.

Подхвачу я вдруг ОРВИ, тогда, дабы не заразить Аню, удаляюсь в добровольное изгнание, в гостиную, на диван. Это для Лондона праздник. Бледное слово «праздник» вряд ли здесь передаст всю меру его сенбернарьего счастья. Потому как в гостиной он имеет полное право спать. Вот он и ложится на полу, рядышком с моим диваном. Правда, спать он будет на голом полу, ибо коврик ему класть здесь нельзя. Но что ему сейчас какой-то коврик! Он счастлив.

Если я ночью проснусь, он почувствует это сквозь сон, не просыпаясь полностью, начнет пинать снизу могучей лапой диван (иногда пинает одновременно и передней и задней лапами) или же станет хлопать лапой по краю дивана, до тех пор, пока я не хлопну ладонью по лапе. Тогда он начинает счастливо урчать, как огромный трансформатор. Совершено счастливый трансформатор. А часто бывает – он хлопнет лапой по дивану, оставит лапу на краю, я пожму его запястье, поглажу, да и оставлю руку поверх лапы – так и заснем, уже до утра.

– А вот, если б Лондон знал, что ты на диване только из-за болезни, он бы радовался, что ты болеешь? – интересуется Мишка. – Специально таскал бы тебя по лужам, морозил б в сугробах, чтоб ты простудился? – кажется, Мишка у нас пошел немного в Евгению Арнольдовну.

– Думаю, если б Лондону было дано понимание ситуации, если б у него был выбор, – отвечает серьезная, обстоятельная Анечка, – Лондон отказался бы от радостей дивана, только, чтобы папа наш был здоров. – Не то чтобы у Ани не было чувства юмора, просто у нее получается так: если тема важная, значимая, надо сначала понять, разобраться, ответить по сути (здесь она чем-то напоминает самого Лондона), а потом уже, если мне и Мишке так уж хочется, смеяться и дурачиться.

Лондон, появившись в моей жизни, почти сразу же поставил большой жирный крест на моей начинающейся было гипертонии. (Сенбернар полезен для здоровья!) А если взять мои проблемы с позвоночником… Мне устроили консультацию у светила. Светило сказало, что надо резать. Предупредив, что операция может и не помочь, потому что межпозвонковая грыжа очень уж давнишняя у меня. Я в растерянности. Но как заработала мысль – а кто же будет гулять с Лондоном? Он был как раз в самом расцвете сил, и я боялся, что Аня в какой-то ситуации при всех его успехах в послушании может с ним и не справиться.

Услышав от доктора, сколько времени займет постоперационная реабилитация, я начал рассказывать ей о прогулках с сенбернаром, из-за которых мне и придется отказаться от ее любезного приглашения под скальпель. Светило, наверно, решило, что мне нужна также помощь врача несколько иного профиля.

Потом уже, советовался с другими специалистами, сопоставлял мнения. Мнения были противоречивы. Наконец один очень опытный невролог определил, что операция мне все ж таки не нужна, может даже и навредить, к тому же сделает меня зависимым. Он очень уважает консультировавшее меня светило, но дело в том, что это светило хирургии именно, и потому «ее взгляд на вас сами понимаете под каким углом». Ура! Свобода! Да здравствует консервативное лечение! «Нет» хирургам и разным прочим патологоанатомам! Но тогда, в начале, напуганный и растерянный я отказался от операции из-за Лондона. (Не дай мне бог абсолютизировать этот опыт, конечно.) Так что, получается, Лондон отвел.

А спину я, в конце концов, закачал. В том числе и всеми моими упражнениями с Лондоном. Когда на Лондона уже не действуют команды, уговоры и кусочки сыра, берешь его за ремень шлейки, что укреплен у него на спине (ручка такая получается), и тащишь вперед вместе с шинами, тут уж не до собственного многострадального позвоночника. Лондону становится стыдно, и он снова начинает работать лапами. Но это его чувство стыда все-таки вскоре проходит. Поэтому на вопрос, каким я занимаюсь спортом (никто не спрашивает, правда) с чистой совестью можно было бы отвечать – дог-пуллингом. Скромно умолчав, что я там не в ипостаси дрессировщика только, я там еще и в качестве собачки.

8. Лондон общается с ветеринаром

Часто собаки недолюбливают ветеринаров, боятся, бывает, что ненавидят. Так у одних наших друзей дог при появлении ветеринара прячется под стол. Лондон же знал – ветеринар это к добру. Наш настрадавшийся Лондон ветеринару радовался. Любил ветеринара. Знал, какие действия доктора облегчают его скорбную участь. А те медицинские манипуляции, что недоступны его пониманию, разрешал делать с собой, потому что я сказал «надо». Он мне верил. Надо видеть его, преисполненный спокойной верой в меня взгляд. Это распространялось у него и на те медицинские действия, что были ему неприятны или же причиняли боль. Боль он мог выносить долго. Мы всегда поражались его терпению, понимая, что здесь, в этом нам его не повторить.

– Каждому свое, – умозаключил Мишка.

– Ну, да, – говорю, – кое-кому терпеть и стойко переносить, а кое-кому стенать, жаловаться на жизнь, предъявлять претензии Мирозданию.

– Кто бы говорил! – тут же, без паузы парирует Мишка.

Лондон, что бы мы с ветеринаром с ним ни делали, знал – его не мучают, его лечат.

Ветеринар входит к нам со словами: «Ну, и как поживает ваше тотемное животное»? Ветеринар, кажется, был единственным из всех людей вне семьи, кого Лондон обнюхивал так восторженно, с особой интонацией – не обнюхивал даже, обхрюкивал от радости. Еще бы, на его брюках столько информации о множестве неведомых для него собак, об их хозяевах, о лекарствах. По обилию персонажей это для него огромный роман.

Врачу нашему нравилось лечить Лондона. Столько нетипичного, усложненного, требующего осмысления. Ветеринарный детектив, словом. Он чувствует, как растет его квалификация. Подозревает (принципиально острит без улыбки), что Лондон наш вполне потянет на докторскую. А что-то вполне может остаться в научной литературе как «синдром Лондона», например. Я же, из скромности, говорю, что «синдром» должен быть назван в честь ветеринара.