Мой сенбернар Лондон

Я топтался возле вольера, разговаривал с заводчицей, отходил, возвращался. Заводчица, видя мою неуверенность:

– У меня в питомнике есть еще щенки. Будете смотреть?

– Нет-нет, что вы? – и я опять отхожу, и опять возвращаюсь. Не верю своему счастью? Вдруг обольщаюсь? Еще раз убедиться, попробовать счастье «на зуб»? Тут дело еще и в том, что сколько-то лет назад мы с Аней зашли на птичий рынок, и там был щенок сенбернара, уже чуть подрощенный, полгода ему, наверное, и такой замечательный… сердце сжалось, но тогда у нас еще не было своей квартиры, и Мишкой мы еще не обзавелись… словом, нет. Так больно сделалось. Но нельзя. И вот теперь. Неужели теперь реально?! Неужели теперь не будет ничего такого, что опять обернется неизбежным «не сейчас», отодвинет щенка сенбернара в неопределенное, расплывчатое «когда-нибудь»? А справлюсь ли я с уходом и воспитанием? Страшно.

Аня потом уже, после приобретения Лондона, призналась: когда мы с ней только еще начали общаться, у нее было видение – у нее иногда бывает то, что условно и с оговорками, но можно назвать «ясновидением» – и увидела она меня с сенбернаром. Специально не сказала мне тогда, дабы не повлияло ни на выбор породы, ни на само решение: заводить или не заводить. Я вообще-то всегда довольно скептически относился к подобным вещам, но здесь, как не признать – сбылось.

Лондон меня заприметил, почувствовал мое внимание и, когда я, наконец-то, после всех сомнений, волнений, консультаций по мобильнику с домашними, его приобрел, он был явно рад. А я-то еще привередничал, выбирал! Да и не выбирал даже – понимал же, что возьму именно его. Просто сердце трепетало, не верил, до самого конца не верил, что вот, наконец-то, и это на самом деле, по-настоящему. И, опять же ответственность, хватит ли сил, терпения, не испорчу ли я жизнь щенку и своим домашним?

Заводчица, оставив собак на своих помощниц, повезла меня домой (я расплачусь с ней дома). В машине держу на руках завернутого в одеяло Лондона. Он положил свою лапу мне на запястье. А вот уже поверх лапки ложится его голова, он засыпает. Все! Начинается новая жизнь. Уже началась.

Так, почти что к сорока годам моя мечта наконец-то сбылась.

2. Почему Лондон?

Вообще-то ему, по каким-то кинологическим правилам, было положено имя Стелс. Но с такой скукой мы примириться, конечно же, не могли. Аня, как посмотрела на него, так и сказала – Лондон. Я глянул и согласился. Действительно, Лондон, как же иначе. Имя ухватило самую суть, а заодно и нашу улыбку по поводу сути. Спрашиваем заводчицу (мы попросили ее остаться, чтобы она дала как можно более подробные инструкции по кормлению и воспитанию), этак, робко, можно ли его переименовать? Заводчица, не одобрила наше пренебрежение кинологическими традициями, но, пожав плечами, переписала метрику. Так Лондон обрел свое имя. А фамилия в метрике указана моя. Отныне он Лондон Раскин.

Аня, как я уже говорил, была равнодушна к собакам. Ей хотелось кошку. У Евгении Арнольдовны, ее мамы, всегда были кошки. Разрешила мне купить щенка, потому лишь только, что любила меня. «Жертвенная любовь», – смеялись мы с ней после. Но Лондона не полюбить было нельзя. Помнится, Евгения Арнольдовна выговаривала Ане:

– Дочь! Тебе бы таксу, и только.

Мы переглянулись с Аней. У ее подружки такса. И эта милая собачка регулярно, с завидным постоянством кусает ребенка подружки.

– Ну, тогда какого-нибудь сеттера, – не сдается Евгения Арнольдовна, – Точно! Ирландского! Ты как раз на него похожа… да и под цвет волос. А тут вырастет такая лошадь. Ты же не справишься! Как ты будешь водить лошадь? Может, сядешь верхом?

– Лондон станет настолько умным и добрым, что будет слушаться Аню из жалости, – пытаюсь-импровизирую я.

Аня, она у нас порой понимает юмор буквально, скорбно кивает. Далее начинаются мои клятвы, что с Лондоном вне дома я все буду делать сам.

– А если ты вдруг заболеешь? – не смягчилась Евгения Арнольдовна, – Или уедешь по делам?

– Умрешь, – подхватываю, довожу ее мысль до предельного драматизма я.

– Кошки вам за глаза хватило бы, – бурчит Евгения Арнольдовна.

Кстати, кошку мы приобрели тоже. Спросили заводчицу, нет ли у нее случайно еще и котенка? И нам подарили полутайскую Норочку, ровесницу Лондона. Они и росли, играли вместе в питомнике. Получилось, что и Анина мечта сбылась, неожиданно и заодно.

Итак, кто бы мог подумать(!), подтвердилось: залог счастливой семейной жизни – способность идти на компромисс.

Норочка, как только оказалась в квартире, спряталась под ванну. Выходить отказывалась категорически. «Что ты, глупенькая! Здесь тебя не съедят. Вот же, друг твой Лондон» – уговаривала Анечка. Бесполезно. И даже блюдце с молоком, поставленное перед ванной поначалу не помогло. Только забилась еще глубже. Потому, собственно, она и Норочка. Данное ей прежними хозяевами имя «Снежана» мы отвергли, да и сама Норочка, как оказалось, за него совсем и не держалась.

– Так! Еще одного ребенка завели, – прокомментировала Евгения Арнольдовна.

– Мама, так ты же сама все время лоббировала кошечку, – удивилась Аня.

Евгения Арнольдовна ответила в том духе, что она имела ввиду гуманитарную программу «кошка вместо Лондона», но никак не «плюс».

3. Первые впечатления

Я обложился кинологической литературой, постоянно названивал заводчице со своими вопросами, недоумениями, сомнениями, страхами. Педагоги, наверное, поняли бы ее – всегда найдется такой вот интенсивный, въедливый, мнительный родитель.

Первые два-три дня Лондон все спал и спал. И, казалось, был ко всему безучастен. Мишка, помню, спросил: «Он так всю жизнь и проспит»? Но потом вдруг поднялся и стал смотреть на меня таким взглядом – столько любви, удивления, обожания. Я даже в какой-то момент застеснялся.

Лондон ходит за мной по квартире след в след, не навязывается, не напрашивается на ласку или игру (он и играть еще не умеет), а сопровождает. Ему просто нужно быть рядом.

Он появился у нас в начале ноября, ему было три с половиной месяца, и мы не ожидали, что он так быстро научится проситься на улицу. Оставил лужу в доме всего-то пару раз. Где-то до полугода подгонял меня требовательным лаем: быстрее-быстрее, я держусь из последних сил, на одной только воле! А чуть подрос и мог уже ждать сколь угодно долго и безропотно.

Первое время я выносил Лондона на прогулку на руках. Схема проста и незамысловата – пять раз в день едим, пять раз гуляем. Но вот ему уже пора выходить самому, и тут выяснилось, что Лондон боится лестницы. Потому, наверное, что он родился и первые впечатления о мире получил в вольере. Он привык к тому, что мир плоский и, за незначительным исключением ровный, а тут вдруг… Вертикаль, пролеты, ступени лестницы – все это настолько не соответствовало его представлениям о должном, подрывало веру в разумность ли, беспроблемность жизнеустройства. Он болезненно переживал гибель плоского мира. «Привыкай, привыкай, Лондон – мир объемен и сложен, а жизнь многогранна» – поучал его я. Не ограничиваясь чтением морали, пытался увлечь его личным примером, но… видимо, он считал, что я настолько всесильный, что могу позволить себе ходить вверх-вниз по лестнице, а что взять с него, беззащитного и маленького… Словом, где-то примерно месяц мы с ним привыкали к лестнице. Можно сказать, боролись с лестницей. И победа над ней не была окончательной, Лондон наметил себе «дорожку» на лестнице, очень узкую, и ни шагу в сторону. Вел себя так, будто стоит ему этот шаг сделать, и шаг этот будет роковым, если вообще не последним. Все равно, если б мы каждый день уходили в магазин ли, на работу по узенькой дощечке, соединяющей лестничные площадки. Когда мы начали заниматься с нашей дрессировщицей, специально учили Лондона пользоваться всей площадью лестничного пролета.