Страница 7 из 12
Напротив, тут у нас такая же самая публика была опознана как социальная патология, а ее специфические вкусы и пристрастия – как форма отклоняющегося поведения[26], это обстоятельство, разумеется, не остановило изменений, о которых тут речь, однако существенно их замедлило, а главное – вытеснило на социальную периферию общества, в результате движущей силой этих изменений стали маргиналы, а их предпосылкой – различные «теневые» или даже непосредственно криминальные практики. Самая популярная из таких практик – подпольная торговля «привозными» дисками, изготовленными где-нибудь в метрополиях новой культуры, или кустарными записями «на ребрах», которая осуществлялась «из-под полы» на так называемых «толкучках», то есть нелегальных рынках, один из таких рынков, некоторым образом проход в «иной мир», располагался на Лубянской площади, как раз на том месте, где теперь лежит камень памяти жертв политических репрессий, это совпадение, конечно, но достаточно красноречивое. Конечно, в советском обществе стигматизация или даже криминализация отдельных конкретных форм потребления, в том числе востребованных, не были чем-то исключительным, «толкучка» и ее специфические практики входили в повседневную социальную рутину, отсюда многие характерные особенности позднейших реформ, все эти обстоятельства не могли не повлиять и на стратегию изменений, маркером которых были отечественные рок-группы или их публика, а соответственно – на их перспективу.
Прежде всего, сами эти ограничения и запреты, с которыми сталкивались приверженцы новомодной музыки, были классическим образцом того, что называется «плевать против ветра»: первоначально за ними не было ничего, помимо когнитивной и аффективной дистанции между поколениями, которая существует всегда, но становится особенно заметной в ретроспективе массовой социальной травмы, связанной с крупномасштабными социальными реформами, военными действиями или эпидемиями и катастрофами, в том числе экономическими кризисами, это их неизбежный побочный эффект. В данном случае все эти обстоятельства были налицо, но если одна сторона конфликта рассматривала дистанцию между поколениями как опасную идеологическую или даже политическую девиацию, объясняя ее посредством классической теории заговора», там у них с такой же беззаветной готовностью, что и тут у нас, только что в разных политических контекстах[27], то другая воспринимала эту дистанцию как нечто само собой разумеющееся, своего рода явление природы, в лучшем случае – результат глобального массового процесса, а не произвольного личного выбора, который можно вменить как предмет нравственной или правовой оценки. Коротко говоря, первоначальный конфликт между идеологическими ортодоксами и приверженцами новомодной музыки был чистой воды qui pro quo, недоразумением, за которым не было ничего, кроме нарциссического самодовольства одних и наивного максимализма других[28], однако по мере его обрастания запретами, стигматизирующими ярлыками и сценариями репрессий позиция властей стала рассматриваться как чистый произвол или даже вздорный каприз, а это и есть важнейшая исходная предпосылка обращения к «теневым» практикам.
Речь в данном случае идет о практиках, которые de jure являются нарушением сложившегося обычая, легитимного распоряжения властей или даже писаного закона, однако de facto наделены особым правовым статусом, не предполагающим уголовного преследования, или даже как бы остаются вне поля зрения правоохранительных органов – при соблюдении известных условий, разумеется. В социологии такого рода условия определяют как «делинквентный дрейф», обозначая этим понятием стратегии и диспозитивы повседневного действия, нейтрализующие как чисто технические возможности социального контроля, надзора прежде всего, так и его субъективные предпосылки, в первую очередь – развитие аффектов вины или стыда; и тут у нас, и там у них такого рода стратегии и диспозитивы стали заметным социальным явлением именно в 60-е годы[29], то есть непосредственно в контексте перемен, о которых речь в данной статье, и даже в самой тесной связи с ними. Более того, в реальном социальном контексте «коммунистического строительства», сложившемся к началу 60-х годов, обращение к «теневым» практикам и их уклончивому дискурсу оказалось вполне жизнеспособным компромиссом между «форматом», который диктовала идеология, и «контентом», которого требовала повседневная жизнь; именно поэтому субкультура, в просторечии именуемая underground, надолго стала необходимой исходной предпосылкой инноваций в образе жизни, экономике или даже политике, это объясняет многое из того, что мы наблюдаем сегодня[30]. Такого рода процессы, с одной стороны, обусловили формирование весьма специфических представлений о желаемом будущем, будь то потребление или творчество, как о легализации de jure рискованной и достаточно ограниченной, но вполне реальной свободы, которой участники движения обладали de facto[31], а с другой – очень сильно ограничили их притязания на статус и, так сказать, миссию в культуре.
На самом деле, конечно, перемены в технологиях или образцах поведения, понятиях и ценностях – по большей части результат заимствований, действительно оригинальные инновации (колесо, например, алфавит или нотная запись) встречаются редко, поэтому для нас в данном случае важно прежде всего то, каким именно образом, при посредстве каких социальных практик осуществляется социализация «чужого», то есть включение заимствований в общепринятую социальную рутину. Тот факт, что в советском обществе перемены, которые мы обсуждаем, как, впрочем, и многие другие, осуществлялись при посредстве «теневых» социальных практик, имел множество последствий: с одной стороны, обращение к таким практикам заметно ослабило или даже отчасти блокировало конфликт между «архаистами» во власти и «новаторами» в сфере популярной музыки[32]. Это обеспечило не только пролиферацию движения, но и его консолидацию вокруг вполне достижимых, как тогда не без основания казалось, целей; на практике – появление общепринятой и понятной «модели успеха», то есть стратегии потребления (для широкой публики) или профессиональной карьеры (для музыкантов прежде всего, но не только), которая вполне сложилась уже к исходу 60-х годов. С другой стороны, эта же стратегия заметно ограничивала как потенциал движения в целом, так и личные притязания его отдельных участников: предполагалось, что распространение заимствований будет проходить под неусыпным контролем партии, а его результатом станет адаптация соответствующих идеологических клише к реальности современного большого города; на практике это означало, что рок-музыка наделяется статусом развлечения, допустимого только в ситуациях приватного досуга (например, в ресторане, на танцплощадке, лучше даже пригородной, или вовсе на вечеринке у себя дома), но отнюдь не на «большой сцене» или тем более экране центрального телевидения, где соответствующие артефакты и их создатели появились только четверть века спустя. Такого рода стратегии включения новшеств в социальную рутину или коллизии, которые с ними связаны, отнюдь не новость, им посвящено множество публикаций, маркированных как post-colonial или же subaltern studies[33], к сожалению, сколько-нибудь внятный и корректный синопсис результатов, полученных в данной области, требует выхода далеко за границы моего предмета, поэтому далее будут кратко рассмотрены только наиболее существенные издержки «теневых» практик.
Прежде всего, «теневые» практики социализации «чужого» неизбежно исключают любые «конститутивные» формы социального признания, когда вознаграждение за достигнутый результат, в данном случае, например, статус музыканта или перспективы его карьеры, определяет прежде всего соответствие этого результата каким-то объективным и универсальным критериям, а не чьему-либо партикулярному личному мнению, пусть даже сколько угодно просвещенному и авторитетному; наличие таких критериев, то есть институционализация экспертизы, собственно говоря, и конституирует профессию в ее отличии от коллектива наемных работников или клиентелы, где такая функция всегда персонифицирована. В случае «теневых» практик, напротив, идентификация достигнутого результата осуществляется в «континджентном» режиме[34], то есть непременно является предметом конфликта между индивидом, претендующим на успешное осуществление какого-то своего проекта, и представителем «властей предержащих», ответственным за осуществление функций надзора и контроля («смотрящим», как эту персону именуют в криминальных кругах); важнейшим из факторов, определяющих вознаграждение, статус и перспективу карьеры, становится уже не уровень достижений, оцениваемых публично и «по гамбургскому счету», а всякого рода приватные negotiations, это значит – корпоративные, дружеские и родственные «повязки» или даже коррупционные связи между музыкантами, производителями записей или их потребителями, с одной стороны, и конкретными субъектами господства, например чиновниками соответствующего ведомства[35], с другой. Все это не только размывало границу, отделяющую «профи» от любителя, смелый вызов традициям – от обычного бытового хулиганства, а коррупцию – от легитимных форм оплаты труда[36], но и способствовало дифференциации движения на два потока, связанные друг с другом очень сложными отношениями: «радикалов», для которых исходный предмет заимствований так и остался святыней[37], и «конформистов», которые не без успеха пытались адаптировать достижения «культовых» зарубежных рок-групп к идеологическим и вкусовым предпочтениям советских элит; итогом такого рода гибридизации стал формат «вокально-инструментального ансамбля», который обеспечивал идеологическую безупречность того, что звучало на сцене[38], одновременно предполагая, как залог профессиональной состоятельности музыкантов, их реальное владение новой музыкальной культурой.
26
Такого рода эффект торможения и стигматизации перемен нетрудно проследить по тексту данной главы: концептуализация предмета, которая здесь предложена, сформировалась еще в самом начале 90-х, главным образом в результате сотрудничества с московской рок-лабораторией, а затем во время трехмесячного постдока в Чикаго, об этом свидетельствует возраст цитируемой зарубежной литературы. Тем не менее интеллектуальный контекст, позволивший эту концептуализацию «довести до ума» и опубликовать, тут у нас сложился только сейчас, прежде на подобного сорта аналитику попросту не было запроса, в академических кругах по крайней мере. Что особенно интересно, консервативная или даже сугубо негативная установка по отношению к инновациям, в том числе или даже прежде всего интеллектуальным, как правило, вполне успешно сочеталась с восприятием «Запада» как их привилегированного источника – например, однажды мне довелось услышать отзыв о рукописи, которая была представлена в ежегодник «Системные исследования», звучавший примерно так: «Если бы это не было полным вздором, что-нибудь подобное давно бы уже было опубликовано там у них». Кому недостаточно многочисленных личных свидетельств, может посмотреть давний отечественный телесериал «Визит к Минотавру» или, еще лучше, некогда культовый фильм Easy Rider, там эту точку зрения отстаивают вполне узнаваемым и, так сказать, практическим образом, битой по голове.
27
Разница тут, конечно, не в терпимости к инакомыслящим (там у них она ничуть не выше) и не в наличии или отсутствии сакрального смысла у национальных политических символов, а в признании или непризнании границы между публичным и приватным: в советском обществе она практически отсутствовала или всегда могла быть поставлена под вопрос.
28
Отсюда перманентное «объяснялово», характерное для тогдашних «новаторов» или их публики и в значительной степени предвосхитившее текстуально-изобразительный дуализм концептуального искусства.
29
Именно в это время социология отклоняющегося поведения переживает одну из наиболее важных концептуальных революций: Wolfgang M.E., Savitz L., Johnston N. (eds.). The Sociology of Crime and Delinquency. N.Y.-L.: Wiley, 1962; Matza D. Delinquency and Drift. N.Y.: Wiley, 1964. Что интересно, примерно в это же время К. Шмитт публикует работу «Теория партизана», посвященную практически тому же кругу феноменов, но в проекции на политические контексты.
30
Отсюда исключение термина «рок-музыка» из публичных контекстов, примерно как сейчас обсценной лексики: как бы предполагалось, что это просто такая современная зарубежная эстрада, туземные поклонники которой – такая же советская молодежь, что и все прочие, но, так сказать, «с перламутровыми пуговицами».
31
Отсюда, полагаю, вялотекущая и диффузная, однако весьма радикальная смена парадигмы в отечественной социологии – поворот к «этнометодологии» Г. Гарфинкеля и творчеству Э. Гофмана, наметившийся как раз в этот период.
32
Тут трудно не вспомнить молодого Высоцкого, который стал знаменитостью как раз в это время: «Сны про то, как выйду, как замок мой снимут, как мою гитару отдадут…»
33
Для тех, кому прежде не выпадало случая работать с понятиями «колониализм» или «пост-колониальный синдром», укажу несколько работ, которые вполне можно рассматривать как представительное введение в проблематику: Тлостанова М. Деколониальные гендерные эпистемологии. М.: ИПЦ «Маска», 2009; Scott J.S. Domination and the Art of Resistance. Hidden Transcripts. New Haven-L.: Yale Univ. Press, 1990; Deetz S.A. Democracy in the Age of Corporate Colonization. Developments in Communication and the Politics of Everyday Life. Albany: State Univ. N.Y. Press, 1992.
34
Collins H.M., Pinch T.J. The construction of paranormal: nothing unscientific is happening // On the Margins of Science: The Social Construction of Rejected Knowledge. Keele: Univ. Keele Press, 1979. Р. 237–270. В первом случае признание осуществляется как «экзамен», то есть проверка на соответствие каким-то заранее известным тестовым критериям, во втором – как «поединок», то есть конфликт в плохо структурированном и динамичном контексте.
35
Могу об этом свидетельствовать как филофонист со стажем: в советское время любая серьезная домашняя фонотека предполагала либо регулярные зарубежные командировки, что само по себе было статусной привилегией, либо какого-нибудь близкого человека, родственника или приятеля, который такой привилегией обладал.
36
Строго говоря, для рок-группы, причем не только тут у нас, такая граница плохо определена до сих пор.
37
Тут кстати вспомнить питерский неофициальный музей группы The Beatles и его создателя.
38
Одним из косвенных, но в перспективе очень важных следствий такого порядка заимствований стала их сначала принудительная, а позднее и вполне добровольная русификация, которая отразилась как на текстах, так и (в меньшей, конечно, степени) на музыкальной форме. Полагаю, впрочем, что отчасти этот эффект связан с распространением английских школ, в результате которого английский язык постепенно утратил статус иного и странного (сейчас, говорят, аналогичным статусом обладают тюркские языки).