Море спокойствия

– Ага, чертовски круто, – отвечаю я в надежде, что теперь Кевин переключится с меня на кого-нибудь другого, кого можно будет поражать своей глупой болтовней и разговорами про классные вечеринки. – Никого не волнует, чем я занимаюсь. – И это абсолютная правда. Я поднимаю голову и пристально смотрю на него, надеясь, что намек ему ясен.

Затем возвращаюсь к работе над чертежом, когда все остальные ученики, к счастью, принимаются обсуждать более насущные темы вроде контрольных по математике и привлекательных девчонок. Мистер Тернер ходит по классу и заглядывает каждому через плечо, проверяя, как продвигается работа. Проходя мимо моего стола, он оглядывается.

– Настя, вам там неудобно чертить. Почему бы вам не пересесть на свободное место рядом с Кевином? – Он практически извиняется за то, что просит ее пересесть. Странно, что мистер Тернер вообще ждет, будто она станет выполнять задание. До сих пор он даже не замечал ее присутствия в классе, хотя мы оба знаем, что ее здесь быть не должно. Но ему, видимо, навязали девчонку, раз она все еще тут. Мне кажется, в присутствии Насти – как, впрочем, и в моем – людям становится неуютно. Мистер Тернер никогда не испытывал неловкости рядом со мной, чего не скажешь о ней. Возможно, все дело в одежде или ее отсутствии, потому что он словно боится смотреть на нее. Я забыл, что все это время Настя сидела у меня за спиной и, должно быть, слышала весь разговор. Она принимается собирать свои вещи, и мистер Тернер поворачивается ко мне.

– Выглядит неплохо, – говорит он, рассматривая лежащий передо мной чертеж. – Что собираешься использовать?

– Скорее всего, ясень. И прозрачную отделку, – отвечаю я.

Мистер Тернер кивает, но от меня не отходит.

– Все в порядке? – интересуется он, очевидно, имея в виду ситуацию с Кевином. Это довольно глупо, потому что на такую ерунду я больше не реагирую.

– Все хорошо, – заверяю я его, поворачивая линейку на листе бумаги. Тогда учитель возвращается на свое место. Я слышу позади себя стук каблуков: Настя спрыгивает со столешницы. Она проходит у меня за спиной, огибает мой стол и направляется к парте, где самодовольно сыплет шутками Кевин Леонард. Теперь каждый работает над своим заданием, и шум заметно усиливается. Я уже думаю, что мне это кажется или просто схожу с ума, когда слышу…

Ты врешь. Это даже не шепот. Слова мягко вплывают в мое сознание, словно они бесплотные, сотканы из воздуха и тоски, но я все равно их слышу, клянусь. Когда я поднимаю голову, то вижу, что единственный человек, который мог их сказать, усаживается на стул рядом с Кевином Леонардом. Я одергиваю себя за такую глупость, потому что эти слова никак не могут быть настоящими, а тоска, из которой они родились, принадлежит мне.

В кабинет рисования я вбегаю в самую последнюю минуту и занимаю свободную парту в самом конце, позади Клэя Уитакера. Я не большой любитель рисования, но дополнительных факультативов по труду, куда еще можно записаться, не осталось. Я уже везде побывал, и теперь мне приходится заполнять расписание другими предметами. Желательно теми, где не задают на дом или не требуется много думать. Я прокладываю себе путь наименьшего сопротивления. Миссис Карсон позволяет мне сдавать ей наброски понравившейся мебели или тех предметов, которые я проектирую и в свое время планирую собрать. Иногда я рисую вещи, увиденные в антикварных магазинах. Те вещи, что мне хотелось бы однажды изготовить, будь у меня больше таланта. Что касается способностей к рисованию, то художник из меня довольно посредственный. Я бы сказал, нормальный: не ужасный, но и не великолепный. Я бросаю взгляд на впереди стоящий стол. А вот Клэй Уитакер рисует потрясающе. В своем альбоме он работает углем так, как мне хотелось бы с помощью инструментов работать с древесиной. Я открываю рюкзак и пытаюсь найти фотографию, распечатанную вчера вечером. Едва приступаю к рисунку, как Клэй поворачивается ко мне.

– Что рисуешь? – Он выгибает шею, чтобы лучше рассмотреть лежащую передо мной фотографию.

На ней запечатлен пристенный столик с мраморной столешницей середины восемнадцатого века, в стиле эпохи Георга II. По заданию мы должны были принести на урок фотографию и воссоздать ее изображение на бумаге. Я выбрал эту.

– Стол, – отвечаю я.

– Попробуй хотя бы раз нарисовать что-нибудь на двух ногах, а не на четырех.

Мне неинтересно рисовать людей, к тому же у меня это плохо получается.

– А ты что рисуешь? – спрашиваю я.

– Не что, а кого, – поправляет Клэй. Он редко рисует что-то иное, кроме людей. Парень буквально одержим человеческими лицами. Если я вечно рисую мебель, то он – людей. И делает это великолепно. Его рисунки кажутся пугающе живыми. Они обладают одним загадочным свойством: заставляют тебя смотреть глубже, видеть то, что скрывается за чертами лица. Я сам видел, как ничем не примечательные, самые обыденные лица он делал настолько привлекательными, что не описать словами. Я завидую его таланту. И не будь у меня своего столь же любимого дела, завидовал бы еще больше, до безумия. А так я отдаю должное его способностям, не испытывая к нему ненависти, в отличие от нескольких человек в нашем классе. Порой мне даже кажется, что миссис Карсон сама из их числа. Наверное, неприятно обучать того, кто превосходит тебя в умениях по всем фронтам.

Мое внимание переключается на Клэя, когда тот берет со стола фотографию и передает мне с гаденькой улыбочкой на лице, как будто ему известно то, чего не знаю я. Забираю у него снимок и гляжу на него. Не знаю, кого я ожидал на нем увидеть, но точно не ту девушку, на чье лицо смотрю сейчас. Хотя нельзя сказать, что я сильно удивлен. Если в нашей школе и есть интересные лица, то одно из них принадлежит Насте Кашниковой. Возможно, потому, что она никогда не открывает рот, чем создает вокруг себя ореол загадочности. Я смотрю на фотографию немного дольше, чем следует. Взгляд Насти устремлен в сторону камеры, но не в сам объектив. Должно быть, ее снимали крупным планом, потому что изображение вышло нечетким. И она явно не знала, что ее фотографируют.

– Почему ее? – спрашиваю я, с неохотой возвращая ему снимок.

– У нее нереальное лицо, даже несмотря на всю ту дрянь, которой оно измазано. Если у меня получится его изобразить, остальных девчонок можно будет больше не рисовать. – Клэй смотрит на фотографию так, словно представляет себе, как она выглядит без макияжа. Мне хочется сказать ему, что он прав. То, какой она кажется на этой фотографии, не идет ни в какое сравнение с тем, как она выглядит без косметики, с убранными назад волосами. Я бы сам предпочел иметь фото, а не полагаться на воспоминания того, какой увидел ее в час ночи в своем гараже – растерянной и обливающейся потом.

– Не думал, что она в твоем вкусе. – Я прогоняю из головы неуместные мысли и пытаюсь сосредоточиться на Клэе, чтобы он ничего не заметил, но парень всегда все замечает. Он такой же здесь изгой, как и многие, а потому очень наблюдателен. Я видел его рисунки, многие изображенные на них люди даже не подозревали, что за ними следят. Но больше всего приводит в замешательство то, что если уж Клэй наблюдает, то точно видит.

– Моему члену необязательно ее хотеть. Достаточно карандаша. – Он снова улыбается мне, как если был бы в курсе одного из моих секретов. Возможно, так оно и есть. Парень всегда смотрит на меня так, будто не догоняет, что меня следует оставить в покое. Но отчего-то я не против. Границы он не переходит и, за исключением тех случаев, когда может иногда сморозить какую-то чушь, старается не путаться под ногами. Я уже возвращаюсь к своему паршивому рисунку, когда с моих губ невольно срывается:

– А как ты сделал снимок?

– Это все Мишель. – Имя этой девчонки говорит само за себя. Мишель – Ходячий Фотоальбом. Клэй единственный, кто употребляет ее имя без прозвища. Каждый день во время обеденного перерыва она сидит рядом с ним, фотоаппарат только что не хирургически пришит к ее рукам. – Я попросил ее сфотографировать Настю на школьном дворе, пока та не видит. – Клэй чуть виновато, но без тени сожаления пожимает плечами. Называет ее по имени, как будто они знакомы – интересно, насколько хорошо?