Не вернуться назад...

К этому времени она немного успокоилась, хотя днем и ночью они с матерью жили в постоянной тревоге и ожидании несчастья. Человеку присуще в любом положении надеяться на лучшее. Лариса тоже надеялась. Может, обойдется. Может, девочек арестовали случайно и выпустят, а может, взяли просто так. Мало ли сейчас берут невинных людей в облаве без всяких причин. Просто потому, что ты родился и живешь на этой земле и не можешь скрыть в своих глазах ненависть к оккупантам. Что им может быть известно о Гале и Лесе?

День тянулся медленно, на душе было муторно и беспокойно. Незадолго до окончания рабочего дня открылась дверь и на пороге появился полицай. Обычный полицай, ничем не приметный, такой, каких она встречала тогда на улицах города ежедневно. Лица его она словно не различала, запомнились большие, бутылками, сапоги немецкого покроя, мундир мышиного цвета и на рукаве повязка. Он что-то сказал. Она видела, как шевелятся его толстые губы, но слов не слышала. Все было ясно без слов. Она поднялась со своего места и пошла к выходу. Откуда-то появился второй, такой же без лица, в мышиной форме, в больших кованых сапогах, которые скрипели и тяжело стучали о каменные ступени лестницы. Может быть, они не скрипели и не стучали, а ей это просто показалось. Когда шли по коридору, она почему-то не столько испытывала страх, сколько ужасную неловкость, что ее все видят в положении арестантки. В коридоре, правда, в тот момент никого не было, но двери то и дело приоткрывались, оттуда выглядывали испуганные и любопытные глаза служащих.

У подъезда стояла машина, за которой закрепилась страшная слава «черного ворона». Она видела такие машины ежедневно во дворе полиции. Ее взяли под локти, приподняли и подтолкнули в спину. Дверца резко захлопнулась.

В тюрьме Ларису держали так долго, что она потеряла счет дням и неделям. Потом выпустили. Сверх всякого ожидания. Никто не мог ни ожидать этого, ни надеяться, потому что, как правило, оттуда никого не выпускали и тем более никого не отпускали домой. Тех, у кого где-то завалялось счастье, отправляли на запад, работать на «Великую Германию». Каторга, но все же жизнь. У большинства арестованных и захваченных в облавах и такого счастья не оказывалось, их выгоняли по ночам за город и там расстреливали из пулеметов и автоматов. Шансов выжить, если тебя схватили, почти не было, на это никто не рассчитывал. Не рассчитывала и Лариса, но так уж получилось.

И, как говорят, пришла беда — отворяй ворота. Дома Ларисе предстояло вынести еще один удар судьбы. Умерла мать. Узнав об аресте дочери, скончалась от сердечного приступа.

Так Лариса осталась одна на всем белом свете — в городе, оккупированном фашистами, без родных и друзей, без работы и средств к существованию.

Изо всех сил она старалась не думать и не вспоминать о тюрьме, но это было нелегко. Тюрьма снилась ей длинными бессонными ночами, а днем стояла перед глазами, что бы она ни делала, куда бы ни шла…

…Она не помнила, кто тогда был в той страшной машине, и что было по приезде в тюрьму. Осталась в памяти камера, куда она сразу попала. Ее втолкнули, не впустили, не ввели, а коленкой втолкнули в битком набитую камеру, где не было места ни присесть, ни прислониться к чему-нибудь. Они стояли вплотную друг к другу, как селедки в бочке, остаток дня и почти всю ночь. Стояли, теряя сознание и приходя в себя, одни молча, стиснув зубы, другие причитая и плача, третьи что-то крича или моля о пощаде. Во второй половине ночи, ближе к рассвету, звякнули тяжелые замки и загремели железные двери, узников выводили, выталкивали и вытаскивали из камеры, которая оказалась большой, наполненной зловонием и нечистотами. Вывели и ее в коридор, где она тут же потеряла сознание. Очнулась в другой камере, меньших размеров и с меньшим количеством обитателей. Она лежала на чьей-то фуфайке в углу, рядом с ней сидела пожилая женщина. Потом она снова теряла сознание или надолго забывалась в каком-то дурном сне, потеряв счет времени. Прошло несколько дней, а ее никто не вызывал на допрос, и ей казалось, что она попала сюда по ошибке или о ней забыли. О ней действительно поначалу, видимо, забыли, но потом все же вспомнили. Вызвали раз, второй, а потом много раз вызывали.

Наверное, кто-то ее выдал, потому что спрашивали только об Аркадии. Она молча качала головой или отвечала односложно — я ничего не знала, не знала, не знала.

В тот день, идя по длинному в выбоинах каменному коридору в сопровождении пожилого мрачного тюремщика, она готовила себя к очередному издевательству, именуемому допросом. Но на этот раз она была немало удивлена, увидев на том месте, где обычно сидел следователь, своего старого знакомого гауптштурмфюрера Штрекера. Следователь скромно стоял в стороне. Штрекер, как всегда, затягивался ароматной папиросой и сквозь очки смотрел на нее немигающими бесцветными глазами.

— Мне сказали, фрейлейн Яринина, что вы молчите или недостаточно полно отвечаете на вопросы. Я этому не поверил, и мне захотелось с вами встретиться. Мы ведь с вами старые знакомые, не правда ли? — процедил он сквозь зубы с показным добродушием и указал на знакомую колченогую табуретку. — Надеюсь, со мной вы будете более откровенны?

— Н-не знаю.

— Да, конечно, это зависит от предмета нашей с вами беседы. Ну, например, состояли вы в комсомоле?

— Состояла. Об этом я указывала в свое время в анкете.

— С какого времени?

— С марта тридцать восьмого.

— Очень хорошо. Вы, — он посмотрел на лежащий перед ним исписанный лист бумаги, — Очерета и Неруса знаете?

Ларису словно током обожгло: это было новостью, раньше об этом не спрашивали. Она немного растерялась. Неруса видела мельком. Потом выписывала на его имя аусвайс.

— Ну, я слушаю вас.

— С Очеретом я когда-то училась в одной школе, последнее время встречала его в городе раз или два, а второго не знаю.

— Вы забыли, наверное? А он вас знает. Более того, они оба говорят, что вы помогали им. — Постепенно Штрекера покидало самообладание. Он коверкал русские слова, тонкая пергаментная кожа на лбу и щеках покрывалась морщинами, и лицо делалось старым. Лариса молчала, она уже начала понимать: что-то случилось с Очеретом. «Поэтому, видимо, взяли Галю и Лесю. Но что же?» О предательстве она почему-то не думала, скорее могла допустить, что девочки по наивности могли проболтаться. Лично она с Очеретом не была непосредственно связана. «Но попробуй сейчас доказать. Документы? Но это они могли оформить их не только через нее. Да имеет ли это такое уж значение сейчас? Она даже улыбнулась про себя. Что им, нужны доказательства?»

— Ну, что же вы молчите? Кого из красных шпионов вы знаете? — Это уже следователь не выдержал.

— Никаких шпионов я не знаю!

— Хорошо. — Штрекер нажал кнопку на столе, и тут же в дверях появился тюремщик. — Давайте сюда того.

Тюремщик скрылся и затем вошел с Нерусом, который довольно смело прошел вперед, взял у стены стул, сел сбоку от Ларисы и, нагло улыбнувшись, сказал: «Здрасте».

— Вы знаете, Нерус, эту фрейлейн? — спросил Штрекер.

— По правде сказать, немного. Видел ее на вечеринке у Белоус, один раз. Мне сказали, что она работает в бургомистрате и помогла нам с документами. Более близкие отношения с ней поддерживал Очерет, с ней и с ее подругами.

— А кто вам передал документ после побега из лагеря?

— Как я уже докладывал, один военнопленный из местных был знаком с Галиной Белоус. Он попросил ее помочь. Белоус достала бланки с печатями, и мы их заполнили. Где она достала, я не знаю. Наверное, через нее в горуправе. — Он кивнул в сторону Ларисы. — Они подруги, это я знаю точно.

— Хорошо, хорошо, Нерус. Отвечайте только на поставленные вопросы. Что еще можете сказать?

— Я знаю от Очерета, что эти девчонки помогли перевезти рацию в город.

— Кто конкретно?

— Очерет договорился с Белоус, у нее отец возчиком работает, и тот доставил рацию из лесу в город, на Ленинскую, в подвал разрушенной школы.

— Яринина имела к этому отношение?