Не вернуться назад...

Сейчас идет обстрел кладбища и церкви, что метрах в трехстах от нас. Это место противник не забывает и по нескольку раз на дню обстреливает. Кладбище в сплошных воронках, кое-где могилы разворотило, повыбрасывало доски от гробов и кости покойников. От церкви остались развалины. Колокольня еще держится, но верхушку снарядом снесло, стены в пробоинах и обуглены. Садит он, конечно, туда не зря. Там наш полковой наблюдательный пункт, самое высокое место, и это его беспокоит.

Сегодня наше отделение идет в ночь, а днем отдыхает. Второе отделение находится на передке, ведет наблюдение за немцами. Вечером мы получим задание и пойдем. Собственно, задание известно: нужно достать «языка», который очень нужен командованию. Мы уже несколько дней, вернее ночей, ходим впустую. Никак не можем подступиться и достать этого проклятого «языка». Командир полка полковник Ермаков и начальник штаба дивизии Борщев недовольны. Что ж, понять их можно. Нужны данные о противнике и командованию полка и выше тоже нужны. Сегодня с нами пойдет командир взвода лейтенант Орлов, взвод — кровь из носу — должен выполнить поставленную задачу.

А сейчас мы отдыхаем. Ребята спят. Мне почему-то не спится. Я всегда плохо спал и дома, а на фронте тем более. Между досок кто-то всунул осколок зеркала. Достаю, смотрю в него от нечего делать. В зеркале совсем мальчишеское безусое лицо. Глаза грустные. Вообще, сам не знаю, почему меня взяли в разведку. Небольшой, щуплый, далеко не богатырь. Наверное, потому взяли, что служил на границе. Там действительно делают настоящих солдат: и обучают крепко и закалку дают что надо. А что я — смелый, храбрый? Не знаю, скорее всего нет. Боюсь? Боюсь. Кто не боится? Но надо делать свое солдатское дело. Кто его будет делать за меня? Вот и делаю. Как все. Конечно, страшно умереть в двадцать лет. Но почему-то надеюсь, что меня не убьют. Не могу представить себя мертвым. Как это так, чтобы меня вообще не было? Не может быть! Понимаю, естественно, что может. Другие, которых уже нет, тоже так думали. Но их уже нет и не будет.

Почему глаза грустные? Да очень просто. Настроение неважное. Враг под Ленинградом, каких-нибудь двадцать с небольшим километров до окраин. Говорят, вернее не говорят, а слух просочился, что Ленинград окружен со всех сторон. Такие вот дела. Писем из дому не получал с июля, с тех пор как уехал на фронт. Моя родная Полтавщина уже оккупирована. Где там и как там мои родные — отец, мама, бабушка? Почему-то очень жаль бабушку, мою бабусю. Она такая старенькая, маленькая, ласковая. Очень плакала, когда я уходил в армию. По-видимому, чувствовала, что не увидит меня больше. Припала к моей груди и так плакала, что я не выдержал, хоть и храбрился, и тоже разрыдался.

Вокруг разбитой немецкими снарядами школы на земле валяются учебники, ученические тетради, школьное имущество, мебель. Я взял с собой в землянку тригонометрию, алгебру, геометрию для 10-го класса. Открываю геометрию, вижу знакомые теоремы, формулы, фигуры. Читаю, пытаюсь вникнуть. Но, странное дело, не могу сосредоточиться. Закрыв книгу, не могу доказать самой простой теоремы, написать самой пустяковой формулы. И это всего через год после школы. Без хвастовства, мог в любое время, даже ночью проснувшись, вывести любую формулу, доказать любую теорему. Что сказала бы Зинаида Протасовна? Сказала бы: «Эх, Витрук, Витрук. Ты совсем забросил уроки. От кого, от кого, а от тебя не ожидала такого. Думала, надеялась, из тебя человек выйдет. А ты-ы. Иди с моих глаз!»

Худенькая, стройная, с ладной фигуркой. Темные, гладко зачесанные волосы на пробор. Большие карие умные глаза. Всегда аккуратно одета, чаще в темном костюме. Немногословна. Меня вызывала редко, главным образом в критических ситуациях. При этом обычно говорила: «Витрук, — и сделав паузу, — Василь, идите к доске». Нас было трое Витруков: Андрей, Николай и я. Поэтому, когда учителя называли нашу фамилию, мы напрягались, выжидали, кого из нас троих вызовут. Затем один шел отвечать, а остальные с облегчением вздыхали.

Экзамен по геометрии я сдал первым. Я всегда любил отвечать первым: вначале и билеты попадаются самые легкие, и учителя — добрее, снисходительнее, спрашивают не так строго. Да и переживать приходится меньше: сдал — и гуляй себе, не будешь же в этот день готовиться к следующему экзамену.

Я вышел из школы и сел на скамейку в сквере, раскинув руки на спинке скамейки, подставив лицо июньскому солнцу, которое к тому времени уже поднялось над крышами домов и ласково светило в синем безоблачном небе. Мною владело ни с чем не сравнимое чувство, которое испытывает человек после пройденного им долгого пути или окончания трудной работы. Позади остался год напряженной учебы, год самостоятельной жизни в городе, вдали от дома и родных. Нужно было привыкнуть жить не дома, а у чужих людей с их непривычными порядками, самому думать о еде, ходить в школу, где поначалу ни ты никого, ни тебя никто не знает.

Каждую субботу после уроков шагать шестнадцать километров в село, чтобы наполнить едой кошелку и на следующий день, в воскресенье, возвращаться обратно в город. Да еще успеть выучить уроки к понедельнику. Никто не сделает тебе скидку на усталость, нехватку времени. Никто до тебя утром не дотронется ласковой рукой: вставай, сынуля, пора в школу — сам встанешь, а вечером никто не скажет: иди поешь да ложись спать, поздно уже — сидишь столько, сколько нужно, пока голова соображает.

Однажды, дело было в начале учебного года, в сентябре, на уроке алгебры мне так взгрустнулось и так захотелось домой, что я совсем забыл, где нахожусь. Стоявший у доски, сверкающий лысиной и очками в роговой оправе завуч Иван Андреевич уже несколько раз бросал на меня строгий взгляд, а я не обращал никакого внимания, смотрел в окно и мысленно находился в родном селе, дома. Прервал мои воспоминания голос Ивана Андреевича:

— Эй, эй, Витрук, у окна сидящий и в окно глядящий! Развлекаемся?

Я встрепенулся и, мгновенно вспыхнув до корней волос, вскочил с места, да так и простоял до конца урока. Иван Андреевич больше не сказал ни слова и даже не посмотрел в мою сторону, Больше на уроках я старался не отвлекаться.

И вот все позади, а впереди — летние каникулы, в родном селе: мама, бабушка, сытые дни, речка, теплые, наполненные запахами трав и цветов летние вечера… Отдохнешь несколько дней дома, пойдешь в колхоз, упросишь бригадира — и катаешься целый день на мокрой бочке, возишь воду к молотилке. Или погонишь лошадей в ночное. Дома поможешь бабушке полоть картошку или выгнать корову на выпас. Это все б охотку, по желанию, поскольку еще мальчишка. Остальное время читай, рисуй, купайся, загорай…

Когда я вышел из класса, ребята бросились ко мне, засыпав вопросами: ну что? ну как? какой билет? сколько получил? кто присутствует? Получив исчерпывающие ответы, они быстро оставили меня как человека, выбывшего из игры. Одни продолжали ходить по коридору с раскрытыми книгами и бубнить себе под нос. Другие делали, вид, что им все ни по чем, третьи группировались по углам, вычеркивали использованные билеты, а наиболее вероятные — те, которые, по их мнению, попадут именно им, торопливо повторяли. Короче, кто во что горазд, а в общем все пребывали в широко известной предэкзаменационной трясучке. В одной из девчоночьих стаек видел Ларису, показалось, что она улыбнулась, задержав на мне свой взгляд. Сказанное ею вчера не выходило из головы, хотя, если откровенно, то как-то еще не верилось, вернее не мог себе тогда представить, что ее не будет в классе, что, придя в школу, не увижу ее, а так хотелось надеяться, что никуда она не уедет, что все будет, как было. Я знал, что она всегда сдает в числе последних, но все равно решил дождаться…

То ли я задремал, то ли забылся, но получилось так, что сперва я не понял: зовут меня или почудилось. Подняв голову, я увидел отца у входа в сквер. Там же на обочине у тротуара стояла наша колхозная полуторка.

— Ты что там сидишь, Василь? — спросил отец, когда я подбежал к нему. — Зову, зову, уснул ты, что ли? Почему не в школе? — Отец думал, если в школе, так обязательно должен сидеть в классе.