Раскрашенные жизни

Встаёт, и Ислам, глядя снизу вверх, наконец успевает нанизать на ниточку восприятия её глаза. Они - словно большие влажные фасолины, чёрные и твёрдые, Ислам не выдерживает их тяжести, опускает взгляд и рассматривает округлые полноватые коленки, упакованные в синюшные крашеные джинсы.

- Миша сказал, что мне лучше дождаться утра и пойти домой. Меня очень сильно тошнило после всего, и я с ним согласилась. Только утра не стала дожидаться: в такое время на улицах очень трудно кого-то встретить… в смысле - встретить плохих людей, и я пошла пешком. Только на полпути сообразила, что не взяла никаких вещей. А ребята… не знаю, куда они направились потом. Очень быстро собрали вещи и исчезли. Твоего друга… ну, в смысле его тело, забрали с собой. Куда ты теперь направишься?

- Скоро утро. Что-нибудь придумаю. Может быть, на работу.

Она машет руками, предлагает Хасанову немного её подождать, мол, есть вписка, где он может пожить некоторое время. Мелькают отсветы встроенного в телефон фонарика, а Ислам тихо поднимается и, плавая сланцами в грязи, топает прочь.

Четыре часа утра, кажется, что весь город летит в помойное ведро и ты, ползая по одной его стенке, словно паук, отчаянно пытаешься не сорваться. Где-то по блестящей колее, проложенной по холмам туч, летит в своей вагонетке солнце, но пока над головой очень низко проступает мраморная текстура неба. Ислама снова крутит, в животе поселилось болезненное ощущение. Хочется устроить там потоп, залить все крысиные норы в кишечнике минеральной водой, но Ислам не может себе этого позволить. Прячет свою боль, как мятую десятку, в задний карман, зубы хрустят, перетирая вонь изо рта в порошок, голову несёт высоко поднятой, и притихший город не отводит своего недоброго взгляда. Словно паломник в сандалиях, шлёпает по мёрзлой, как снежная крупа, нанесённая ветром к порогу тёплого жилища-рассвета, пустыне.

Всегда тихо в такое время. Городской транспорт ещё не ходит. Но внезапно его обступает другая жизнь, лихорадочная и болезненная горячка сонного города. Колышется прибитый гвоздями дождя запах гари, то и дело прокатываются по дорогам, звякают скобами трамвайных путей отзвуки чего-то странного. Как будто кто-то вновь и вновь выбрасывает с большой высоты гантели. В окнах горит свет, блуждает из дома в дом, словно сгустки жара, который передаётся и Хасанову, ноющим холодом просачивается через пятки.

Он находит дом с жилым полуподвальным помещением, становится на корточки, приникает к стеклу, пытаясь разглядеть, что там происходит. Ладони скользят по толстым прутьям. Ислам успевает заметить работающий телевизор, потом замечают его, и под женские крики, сглаженные кирпичной кладкой, приходится убраться прочь.

Если во всех квартирах работают телевизоры - это не к добру. Значит, случилось нечто посерьёзнее повальной бессонницы.

Ислам пытается определить, откуда доносятся звуки и сворачивает к центру города. С воем проносятся по одной из соседних улиц полицейские машины. Пятью минутами позже его окликает какой-то бородатый пьянчужка с подозрительно цепкими глазами и в намазанных сверх меры воском блестящих туфлях, но окликает властно, и Ислам предпочитает скрыться в переулке.

Он приближается к эпицентру - окна уже не горят, но за шторами ясно видны напуганные лица. Да и телевизоры уже ни к чему: всё происходит прямо сейчас и прямо здесь. Людская волна катится к центру города, под вой сигнализаций припаркованных машин и магазинчиков, в витрины которых улетают бутылки и кирпичи. Ислам их не видит, но чувствует совсем рядом. Может быть, на соседней улице. Запах гари уже нестерпим: здесь, по этой улице, будто бы прокатился сжатый до невозможности и втиснутый между домами шторм: газетные листы, осколки бутылочного стекла и перевёрнутые урны, единственная машина стоит без стёкол и с нацарапанными на крыле ключами словами: “Съешь это!” В переулках мелькают тени, кто-то куда-то бежит, кого-то тащат. На одной ноте, терпкий и вяжущий, как крепкий зелёный чай, уже вторую минуту откуда-то доносится крик. С другой стороны в вое проводов и дрожании стёкол слышна залихватская песня. В конце улицы кого-то забирают на скорой, санитары в своих куртках цвета аквамарина похожи на насекомых.

И вдруг словно что-то бьёт в висок. Привалившись к опущенным на витрину пластиковым ставням, прижавшись к рельефной структуре спиной, Ислам решает, что ему там не место. Там уже куда больше народу, чем выходило из общежития этой ночью. Молодёжь, студенты, сторонники крайних “левых” партий, по совместительству первые и вторые, они выпустят сегодня всю свою огненную кровь, перемешавшуюся со спермой, гарантированно, двумя дорожками через нос или через разбитый затылок. Может быть, уже поднимают на плечах завёрнутое в простыни тело, выкрикивают наспех придуманные обвинения, и фотографы, попрятавшиеся, словно кошки, по чердакам, получают шанс поймать в объектив белое лицо с набухшими, похожими на сливы, веками. Они, наверное, взяли с собой и флаг, насаженный на какую-нибудь палку, с воплями тычут им, обвислым и промокшим, в небо, но главное знамя здесь - тело Яно.

Ислам не хочет всего этого знать. Он поворачивает обратно, бредёт, выбрасывая вперёд ноги со спадающими сланцами.

Транспорт не ходит, но в карманах всё равно пусто. Забивается в какой-то двор, пытается свернуться калачиком на куцей скамейке, похожей на щепку, оставшуюся после кораблекрушения на плаву. Пытается не думать ни о чём, но с удивлением обнаруживает, что слишком устал, чтобы о чём-то думать. Лелея слабую надежду, пробует дотянуться до сна, и сон легко даётся в руки…

Глава 27

До “Травки” он добирается, когда на эту половину планеты, словно мандарин на блюдце, выкатилось солнце.

Входит и видит поседевшую макушку Джина. Как всегда, одет с иголочки, как всегда, поклон чёток и безукоризнен. Угол, на который склоняется его голова, можно записать как постоянную величину, так же как и угол, который образуется между копчиком и спиной. Руки вдоль тела, спокойная, гордая осанка.

Двенадцать часов пополудни, город тих, как сон младенца, даже машины рискуют выползать на автострады. Вдохновлённый всем этим, Ислам кланяется в ответ. Не так идеально, но он старается, выпутывает руки из карманов, стелет их вдоль тела. Голову наклоняет ниже, так что подбородок чувствует колкость шарфа. Нужно выказать уважение. Куда ему до Джина.

- Джин, дружище, - говорит Ислам. На непроницаемом лице мерещится радость и удивление. - Как дела?

Зал пуст, за стойкой сама Сонг протирает стаканы. Терпеливо и трепетно смотрит на них на свет, считает блики и чем-то напоминает Исламу школьницу. Морщин на таком расстоянии не видно, а на ней очень милый жакет, и волосы убраны в хвост. Ну точно - школьница. Видит его и прежде всего аккуратно ставит стакан на стойку, вытирает салфеткой влагу с рук, тонких и почти прозрачных, таких какими их Ислам и помнит. Прошло всего-то полторы недели, но Хасанову кажется, что вечность, и не ему одному, учитывая, что он разглядел на лице Джина такую гамму чувств.

Он ждёт, а Сонг вылетает из-за стойки, и он чувствует на шее её руки, знакомый пряный запах, еле заметный, но наполняющий всё помещение: она успевала побывать в течение рабочего утра абсолютно везде. Обнимает она по-матерински, порывисто и крепко, отстраняется и с ног до головы обшаривает взглядом. Ислам чувствует твёрдые пальцы на запястьях, она уже что-то выговаривает, вбивает в него слова, как гвозди, кажется, не понимая, что каждое русское слово цепляется и тащит за собой целый воз родных.

Ислам смотрит в её глаза и говорит со смехом:

- Я не понимаю. Прости, Босс, я понял только “некому”.

Она с досадой сжимает его руки. Делает три глубоких вдоха, но это ещё больше разжигает огонь. Теперь горит даже воздух перед её лицом, и Сонг обстоятельно, обозначая каждое слово выдохом, произносит:

- Тебя долго не было. Работать некому совсем.

Она подумала и со следующим выдохом отправила крепкое бранное слово.