Раскрашенные жизни

Окна на четвёртом, на втором и на первом как вероятностные точки проникновения заложили мебелью. В гостиной третьего тоже сначала хотели полностью, но в итоге завесили плотными шторами и задвинули массивным шкафом на две третьих, так что, поднырнув под штору, можно было смотреть, что делается снаружи. Всё время кто-нибудь ходил мимо, смотрели, а на ночь шкаф задвигали совсем. Если уж беречься, то беречься по всем фронтам. Пожарная лестница до этого окна достаёт более чем легко.

Отсюда, со второго, вид на тропинку, белеет крыльцо университета. Иногда можно заприметить машину директора: он теперь не ставит её близко к крыльцу. В окнах соседних домов, когда там не играет в шашки в стёклах солнце, можно разглядеть жизнь, чужую и теперь по-настоящему чуждую. Через некоторое время всё там, за стенами, стало напоминать красочное кино. По тротуару вдоль дороги идут люди, висит знак автобусной остановки, хотя сама остановка прячется за углом ближайшего здания, и снуют туда-сюда, будто пчёлы, газельки.

- Как телек, - говорит Лоскут. Он опирается локтями на подоконник, и между ними стоит кружка с остывшим чаем. - Чёрт, это круче, чем телек. Никогда бы не подумал, что смотреть наружу может быть так интересно…

Сейчас четвёртый день. На первые сутки практически всё было без изменений. Спешили на работу или с работы люди, дымили, сбиваясь в пробки, машины. На вторые - днём, между двенадцатью и двумя, там собрались люди; зачем-то прикатила, сверкая глянцевыми боками, скорая помощь. Ислам выглянул: несколько преподавателей и директор в не сочетающихся с тёплой погодой пальто, ещё какие-то люди. Может быть, кто-то из Минобразования или из других влиятельных контор. И сами выглядели внушительно, хотя эта внушительность дала трещину, когда, запрокинув головы, смотрели в слепые окна. Директор хранил скорбное молчание, а тётки что-то орали. Лёня послушал и говорит:

- Грозятся восстановить тебя и Яника, дать вам окончить обучение. Простить все грехи. Получается, что мы уже чего-то добились. Хотя ничего и не требовали.

Ребята сначала жались и выглядывали украдкой в складки штор, а потом осмелели, и с той стороны краснели, завидев кое-где неприличные жесты.

Подошёл Игорь, чтобы для порядка проворчать своё обычное: “Это может быть неблагоразумно” - и с благосклонным вниманием просунуть длинный нос через штору.

- На четвёртом этаже открывается окно? - спрашивает Лоскут. - На веранде?

Верандами звались теперь гостиные с их огромными окнами.

- Вряд ли. Забыл, в какое время живёшь?

Лоскут предвкушает какую-то пакость, и Женя косится на него с интересом.

- Ну, может, у кого-то в комнатах открываются… Саня, ты же оттуда. Открываются у кого-нибудь там окна?

- У Мышонка - форточка. Он туда курит…

- Она на эту сторону?

- На эту.

- Отлично.

Лоскут убегает, слышен топот его ног по лестнице. И вскоре мимо их окна пролетает нечто.

- Что это? - спрашивает Игорь. - Вы видели?

Внизу люди затихли, уставились друг на друга и на предмет, ухнувший на газон практически возле их ног.

- Я не уверен, - говорит Женя. - По-моему, это что-то запихали в носок…

- А вот это - алюминиевая кружка.

Кружка, закрутившись лихим штопором, словно авиационная бомба, отскакивает от фонарного столба и вот уже катится по дорожке, переваливаясь через ручку. Люди сбились в чёрно-серое пятно, словно испуганное стадо, и дружно отступили на шаг.

Ещё что-то просвистело мимо, сверкая на солнце, будто бы настоящий метеорит, слиток свинца с округлыми гранями.

- А вот это - явно утюг…

Утюг клюнул землю, оставив после себя выбоину в асфальте, перевалился через ступеньку и проехал немного на ручке в сторону людей. Выбросил к ним, будто осьминог щупальце, провод с белым набалдашником-вилкой.

- Смотри-ка, драпают, - восхищённо сказал Женя.

-Я этого не поощряю уж точно, - Игорь качает головой, его лицо приобретает блестящий бледноватый оттенок. Как будто его целиком натёрли кремом не то от загара, не то от прыщей.

На делегацию, сейчас поспешно выметающуюся на безопасное расстояние от крыльца, он смотрел не менее неодобрительно.

- Какие трусы. Мне тоже было страшно, когда толпа полоумных подростков захватывала общежитие. Но я же остался…

Глава 21

Позднее под эти окна приходили разные люди. Толпились взрослые, бросали в окна встревоженные взгляды. Иногда показывались ребята - те, кто вернулся после выходных и застал наглухо замурованные двери. Девчонки запускали в окна бумажные самолётики, а парни по эту сторону баррикад начинали строить дикие планы, как бы умыкнуть по парочке блондинок “себе и Кирюхе”.

- Там мой папа, - говорит Лёня.

Паша подходит к окну, отводит в сторону штору. На подоконнике уже успели накопиться несколько кружек от разных дежурных и пара тарелок с остатками печенья.

- Где?

- Вон тот, с коммуникатором, полненький и усатый.

- Ух, страшный. А ремень-то у него какой, а? - поддразнивает Паша. - Выйдешь?

- Он пытается мне дозвониться. А телефон выключен. Я им написал, что, скорее всего, в институте я больше не учусь, но и домой пока что не вернусь. Буду держаться до последнего. После этого выключил телефон.

- Письмо с границы, - уважительно говорит Паша. - Партизанское такое. Скольких мы немцев под ствол пустили, а? Как по-твоему?

- А что я должен был написать? Что мы с ребятами захватили общежитие и отплыли от Российской Федерации в сторону Кубы?

- Так что? Собираешься выйти?

- Нет.

- Он, наверное, издалека приехал.

Лёня отворачивается от окна, опускается на корточки возле батареи. Трубы тёплые, нагревают спину в районе позвоночника, а голову остужает ползающий по подоконнику сквознячок.

- Пусть едет обратно. Даже показываться на глаза не хочу.

Паша разглядывает мужчину.

- Вы не очень-то похожи. Ты для него высоковат.

- Да я в маму пошёл. С батей только лицом и похожи. И характером я, к сожалению, в маму. Хотя ухватистость некоторую перенял.

- Да уж, выглядит твой батя серьёзно. Такой, возможно, добьётся, чтобы спасать тебя прислали ОМОН. Хотя страшнее всего, пожалуй, истеричные мамашки. Они добьются чего угодно. Моя вот в гневе - у-ух! Наверняка уж с президентом чатится. Даже странно, что у нас во дворе до сих пор не стоит танк.

Машет мужчине рукой, но тот не видит. Уткнулся в свой коммуникатор, выставив на обозрение обширную лысину.

- Будем держаться до последнего, - решает Лёня. - Мы тут в конце концов не просто так. А за справедливость.

- Да хоть за, хоть против. Всё одно, ради нас образовательный аппарат разгонять не будут. То есть ты хочешь сидеть тут до конца?

- Сколько понадобится, столько и буду сидеть. Сам подумай: мало кто сейчас сидит за идею. А я буду.

Смотрят друг на друга, и Паша кивает, с сумрачным видом соскребая с подоконника пятно грязи.

- Ты-то за какую сидишь? - говорит он в сторону.

- Не знаю. Просто за идею. Против… ну, ты сам понимаешь, против кого. Я еврей, и мне это надоело. Надоело изворачиваться, проползая через крысиные норы. Я не уж в конце концов - я человек. А какого чёрта здесь делаешь ты при всех твоих связях?

Пашка вдумчиво двигает челюстью. Потом внезапно веселеет:

- Просто я социально пассивный, и мне, откровенно говоря, пофиг на идеи. Я давно так не веселился.

- Не уверен, что оказаться в изоляции, без связи с внешним миром, это так уж весело.

- Мы не в изоляции. Мобильники работают, звони - не хочу, только все их трусливо повыключали. Единственный смысл в жизни - это приобретение опыта, говорю тебе как человек, чей отец может купить ему всё. Ну, или почти всё. Так какого же чёрта мне не брезговать этим опытом?

Всё же связь с внешним миром у них была вполне вещественная. Когда темнота за окном замешивалась погуще, распаривалась, как добрая каша, положенное время отстоявшая в духовке, начинали с грохотом разбирать одну из баррикад. На это уходила уйма времени, и потом все оказывались взмыленными, как кони, пропотевшие и пыльные, тянули руки к стаканам с водопроводной водой и ползли в душ. Наружу уже никому не хотелось.