Раскрашенные жизни

- Я… лёгкий, Натка, - смущённо говорит Яно.

Неловко шевелится в объятьях девушки, линзы очков горят в отблесках света из окна, словно окна далёких домов. Обращается к Исламу:

- Там м-мерзко было. Невозможно жить. И даже дышать, как… как на Марсе. Сплошная красная пыль.

Смущение схлопывается на лице Яно в глумливую улыбку. Так, словно розовую мякоть десны прорезает зуб, и лицо теперь заостряется, белеет, будто шляпка гриба.

- Этот cabrone… этот тип - рассадник ворон. Он таскает за собой клетку с воронами и сам питается тем, что они ему приносят.

Он баюкает эту улыбку в гамаке между подбородком и носом, сгорбившиеся плечи, как площадки лифта, опускаются от его шеи на этаж.

Ислам пытается разглядеть на лице Яно прежнего соседа по комнате, и да, он никуда не делся, по-прежнему там: в движениях, в рыжем дожде волос и даже в этой посторонней, забившейся в угол, как побитый щенок, улыбке, есть что-то от Яно. Но всё вместе оставляет впечатление чего-то чужого. Будто смешали кусочки от разных мозаик.

- Каких ещё ворон? - спрашивает Наташа. Она всё ещё не хочет его отпускать, но теперь возникает ощущение, что не держится за него, а висит, уцепившись за одежду.

Ни Ислам, ни Яно не отвечают. Ислам говорит, осторожно подбирая и стыкуя слова:

- Ты сделал это для того, чтобы ему досадить?

Тон такой, каким разговаривают с трудным ребёнком. Ислам замечает это слишком поздно.

Яно замечает тоже, улыбка его ныряет куда-то за зубы, и он мотает головой:

- Не-а.

- Каких ещё ворон? - почти кричит Наталья и дёргает Яно за рукав. Медленно подбородок поворачивается в её сторону, но молчание звенит перед ним, как стекло под порывами ветра.

- Может, это я виноват, - делает другой заход Ислам. И снова понимает, что промахивается, однако Яно кивает, возвращая себе надменное и загадочное выражение, с которым сюда заявился. Высвобождается из рук Наташи, каким-то образом ботинки вновь оказываются на ногах, шнурки разбросаны, свалялись на грязном полу клубком, словно щупальца неизвестной твари. Глаза, уменьшенные стёклами очков, похожи на две злые искорки. Видно, изнутри его атакуют слова, даже не слова, а что-то другое - зародыши слов, которые он никак не может выразить понятно и от этого хмурится, и на лбу появляются редкие для Яно складки. Наконец принял решение. Пятится, спиной открывает дверь и выталкивает себя наружу, низко опустив голову. Последним убираются с коврика в прихожей эти грязные шнурки.

- Что ты… - выдыхает Ислам в сторону распахнутой двери. Шарит в пространстве в поисках кресла, разворачивает его за спинку к себе и плюхается в жидкую скрипучую обивку.

Наташа двигается так, словно фильм поставили на замедленное воспроизведение. Влезает одной ногой в туфлю, делает руками невнятные жесты. Наконец, словно бы понимая тщетность готовящейся погони, роняет руки и поворачивается к Исламу:

- Каких ворон?

Ислам не слышит. Что это было - только что? Что братик хотел ему сказать? Мысли, как примороженные, топчутся на одном месте, словно ожидая автобус, который подберёт их и отвезёт куда нужно, и Хасанов ощущает, медленно поворачиваясь в кресле перед мокрым взглядом Наташи, полную свою беспомощность.

Не может быть, чтобы Яно так сильно изменился. Может быть, пророс в себя, питаемый влагой любви и поддержки их двоих, и ядом окружающего настолько, что Ислам перестал узнавать в нём человека, рядом с которым жил последние три года. Тем не менее он всё тот же.

Яно несёт в себе какой-то огонёк. Не тот, который обжигает, нет. Как будто бумажный фонарик, сквозь плотный картон сочится таинственный свет. И люди, как насекомые, слетаются к нему со всех сторон.

- У меня такое чувство, будто была долгая-долгая ночь, а теперь наступает утро, - сказал он пару дней назад, когда они выбрались вдвоём на крышу подышать весенним солнцем.

Хасанов, как обычно, не придаёт этим словам значения. Слов много, они летают вокруг стаей комаров, и Ислам перестаёт их воспринимать глубже, чем фон окружающей среды. Впрочем Яно говорит настолько редко, что его слова - как огромные полосатые шмели, которых невозможно не заметить.

Здесь, в тени вентиляционных будок из красного кирпича, похожих на большие перезрелые яблоки, ещё хранятся древние, коронованные грязной короной ледники. Они тают, набрасывая на всю крышу до самых бортиков частую сеть ручейков.

- Очень долгая. Иногда мне кажется - с того дня, как меня били в вашей милиции, иногда - что гораздо раньше. Я пытаюсь заглянуть в себя глубже, вплоть до того возраста, с которого я начинаю себя помнить, и вижу там эту ночь.

Он остаётся верен себе и больше ничего не говорит. Печально смотрит на бегущую у ног воду.

Наташа сменила оторопь на нервную, бурную деятельность, что-то творит вокруг, кажется, со всех сторон сразу, но сейчас это его не отвлекает. Ровно до тех пор, пока на макушку не опрокидывается кружка холодной воды.

Хасанов вскакивает, отплёвываясь и тряся головой, и тут же чувствует, как мокрый ворот водолазки врезается в шею, а на загривке её собирает в кулёк железная рука с острыми ногтями.

- Я не знаю, что у вас там произошло, но виноват, по-моему, здесь только ты.

- Я и сам не знаю, - робко отбивается Ислам.

- Запудрил голову мальчишке.

- Запудрил?..

- А с чего тогда этот малыш творит вещи, о которых я не помышляла в годы своей бурной молодости?

- Я не…

- Ты видел его взгляд? Его выражение лица? Мне кажется, если ты его сейчас не найдёшь, сюда он больше не вернётся.

Ислам чувствует, как рука на загривке разжимается и как мокрая одёжка противно отстаёт от груди.

- Иди.

Коридор пуст. Только Гоша торчит в дверях и недовольно смотрит в сторону лестничной площадки, откуда поднимается возбуждённый гул, будто там со ступеньки на ступеньку переваливается огромный свинцовый шар.

- Эй, Ислам. Куда это все делись? Что они замышляют?

Он так обрадовался появлению Хасанова, что даже подаёт вперёд своё тощее тело.

- Я не знаю. Не знаю, не знаю.

Ислам обошёл его, как гоночный автомобиль вписывается в поворот трассы, и, подгоняемый неодобрительным взглядом Игоря, рванул к лестнице.

Между первым и вторым этажом перепрыгивать через две ступеньки становится трудно. Здесь все, кто ушёл десять минут назад наверх. Ислам перегибается через перила, чтобы взглянуть вниз, а потом, закусив губу, продолжает путь. Ребята оборачиваются, чтобы посмотреть, кто напирает, а потом расступаются перед ним.

Уже на площадке Ислам приводит в порядок дыхание, глядя вниз, на четыре пары обуви. У директора ботинки мордами похожи на старых гордых овчарок. Лоснятся воском, в них при желании можно разглядеть отвороты пиджака, гладко выбритый подбородок. У Валюты - сердитые туфли с тупыми носами, выразительно постукивают друг о друга краешком подошвы. Ислам замечает присохший на голенище лист и тихо радуется: Валюта его не замечает, как не замечает, буравя Хасанова взглядом, и грязь, что отваливается с подошв и пунктиром обозначает её путь через прихожку. Третьи - сапоги на каблуках легкомысленно-фиолетового цвета - Исламу не знакомы, и он поднимает глаза, чтобы взглянуть в сморщенное, как позднее, так и не успевшее созреть под скупым осенним солнцем яблоко, лицо. Ещё одна деканша, с которой Ислам ни разу не сталкивался на парах. Мышиного цвета волосы стянуты хвостом, и это придаёт её голове сходство с луковицей, а глаза ворочаются в своих ямках сухие, смотрящие на Яно, на толпу студентов со смесью брезгливости и тревоги.

Валюта ведёт взглядом, раскалённым, словно утюг, и каждый, на кого он находит, буквально вглаживается в обстановку, растворяется в окружающей среде. Ребята бережно хранят тишину, даже дышать, кажется, научились все вместе, чтобы не привлекать к себе внимания какими-то выбивающимися из общего фона звуками.

Тем не менее Валюта решает прокипятить среди них воздух рыхлым, раскачивающимся, как канатоходец на канате, на высокой ноте голосом: