Пленники тайги

Кажется, этой ночью никто не спал. Утром, чуть свет, снова вся деревня вышла на берег. Почти сразу, замахали руками, закричали, закричали…. Николу вынесло на первый же перекат. Он так и лежал, крепко накрепко уцепившись за корягу. Коряга оказалась топляком, который поднялся со дна вместе со льдом. Когда лед раскрошился и выпустил корягу на волю, она снова ушла на дно, утащив за собой и бедного Николу.

Витька сильно застудился и мать чем-то мазала ему спину, давала пойло. Плакала. Постоянно плакала. Витька молчал. Он первые дни суетился, бегал по деревне, пытался поговорить с кем-то, объяснить, что случилось, но его ни кто не слушал, все смотрели злобно, враждебно. Кто-то не понимал, о чем он говорит, а кому удалось хоть раз в жизни увидеть всплытие осеннего льда, не понимали, что там страшного и опасного. Ведь видели они это явление с берега, и даже представить себе не могли, как это выглядит, если находиться там, на утлой лодочке с веслами в расшатанных, расхлябанных уключинах.

На похоронах были все, от мала до велика. Витьки сторонились. Бабы голосили. Когда он хотел подойти к могилке, чтобы хоть заглянуть на опущенный гроб, люди сомкнулись и не пустили. Он снова отошел в сторону, стоял один. Когда стали расходиться, комок глины прилетел прямо в грудь и, рассыпавшись от удара, брызнул во все стороны, запорошил лицо. Отвернулся, ждал, когда все уйдут. Хотелось подойти к могилке. Но так и не дождался, бабы, перебивая друг друга, выпроводили, вытолкали. И шли сзади, провожая до самого дома.

Мать, совсем согнулась, вздрагивала плечами, на Витьку не глядела. Он хрипел грудью, подступила простуда, трудно складывал обметавшие губы. Посидел у печки и вышел. Где-то выли бабы, должно быть на поминках.

Витька снял со стены коровью лычку и, склонившись, вошел в сарай. Посмотрел по верхам, определяя место, куда привязать. Веревка была из пеньки, – колючая. Он потрогал ее, совсем по-другому потрогал, чем прежде, погладил даже. Действительно колючая. Витька приложил веревку к шее. – Колючая.

В голове роились беспорядочные мысли:

– Мать меня не снимет, а больше никто, ни один человек из всей деревни не подойдет. Буду висеть тут, весь обоссаный. Говорят же, что висельники обязательно мочатся…. Лучше бы утонул. И ни каких проблем. Похоронили бы с почестями, с любовью.

Бросил веревку на загородку.

– Охо-хо…. – Тяжело вздохнул, прислонился к стене. Хотелось плакать. Так хотелось плакать.

Прошли, протащились какие-то дни.

У калитки свистели, Витька вышел. Парни глядели зло и сразу сбили с ног, стали пинать, старались угодить в голову.

– Уехать бы тебе куда. – Говорила мать, делая примочки. Сама трудно дышала, болела последнее время.

– Куда? Кто меня ждет?

Через день, когда Витькины синяки только расцвели, а ребра несносно ныли, мать померла. Переоделась во все чистое, легла на лавку, руки сложила, и померла.

Витька сидел рядом, промаргивал одним глазом, потому, как второй был заплывший крепко-накрепко, и не мог придумать, что же теперь делать. Уже вечером, в потемках, прокрался через огороды к своему дружку, с которым все детство провели вместе. Вызвал его на ограду и тихонько, по заговорщицки:

– Матушка померла. Помоги похоронить.

Генка молчал. Насупился, в глаза не смотрел, будто чужой.

– А? Помоги. Куда мне теперь?

Из сеней вышла мать и, отстранив, заслонив собой Генку, как-то нараспев и излишне громко, чтобы и на улице мог услышать случайный прохожий, протянула:

– А ну-у, иди отседова-а!

И стала наступать, широко поводя бедрами. Витька шагнул назад, еще раз глянул одним глазом на Генку и молча перемахнул через прясло. Домой возвращался совсем опустошенный, потерянный, не понимая, что делать. Из темноты кто-то окликнул. Витька приблизился, вспоминая, чей это огород. В тени стайки, оперевшись на костыль, стоял одноногий конюх. Указав остатком цигарки на Генкин дом, где мать еще отчитывала молчащего сына, спросил:

– Чего там? Чего шумят-то?

Витька махнул рукой и двинулся, было, дальше, но снова повернулся, возможно почувствовал участие:

– Матушка померла…. – Шмыгнул распухшим носом.

– Валя?… Ох, Господи. Отмучилась, значит. – Шагнул к Витьке. Ухватился за плечо. – Я помогу, Витя. Помогу я. Домовину сделаю, ох, Господи, Твоя воля.

Витька пошагал домой, сквозь звон в голове соображая: какая от тебя подмога.

С самого утра, прихватив лопату, Витька ушагал на кладбище. Выбрал место, ближе к самому краю и начал копать. Земля быстро кончилась, началась крепкая, сухая глина. Лопата скрипела и не шла в глину, приходилось долбить, долбить, долбить. Когда могила уже скрыла Витькину голову, на краю возник конюх, с неизменной цигаркой в губах. Он даже не поздоровался, стоял и молчал. Скорбно молчал.

Витька перестал долбить, привалился к стенке и смотрел на одноногого. Почему-то смотрел внимательно, словно впервые видел человека. Увидел его нос, с приплюснутой пипкой, увидел брови, вывернутые, как бы, наизнанку, увидел уши, большие и плотно прижатые, глаза, чуть раскосые, все, как у него, у Витьки. А руки? Широкие, рабочие ладони, короткие, узловатые пальцы с обломанными ногтями. Витька посмотрел на свои руки, он их сложил на животе, всегда так складывал в минуты отдыха. И конюх точно так держал свои руки. – Черт возьми, почему мать ничего не сказала? Было бы здорово иметь отца. Было бы здорово.

Назавтра они, вдвоем, привезли на тачке гроб и неловко, боком, спустили в могилу. Витька спрыгивал и снова долбил глину, чтобы поставить домовину ровно. Наконец, все было сделано.

Конюх достал откуда-то четвертинку самогона и они помянули покойницу.

– Бригадир велел тебе в тайгу ехать, в бригаду. Вот подводы пойдут, и ты поезжай.

Витька молчал, только кивал головой. Через три дня он уехал.

Бригада, которая занималась заготовкой леса, встретила его без восторга. Кто-то плюнул в его сторону, кто-то грязно выругался.

Мужики валили строевые сосны и кряжевали их на бревна определенной длины. Витьке поручили обрубать сучья. В обеденный перерыв все собирались у таборного костра, получали чашку каши, отдыхали. Витька чувствовал, что он лишний, ненужный здесь. А когда, по неосторожности, кто-то уже второй раз перевернул чашку с кашей, он не стал подходить к общему костру. Совсем в стороне разводил свой костерок и варил там чай, приспособив под котелок консервную банку.

Однажды на вырубку вышел лесной человек, охотник. Какое-то время он всматривался в людей, обедающих у большого костра, потом отвернул и приблизился к костерку Виктора. Тот обрадовался, предложил таежнику чай.

Долго сидели на чурбаках, подкидывали в костерок разный лесной мусор, разговаривали. Через несколько дней бородатый лесовик снова появился. Он уговорил Витьку уйти с ним в тайгу.

– Работы там очень много, нужно строить зимовья. А навалится зимушка, станем охотиться. Вместе будем охотиться, промышлять.

Витька согласился. Он был рад, что хоть кому-то он понадобился.

Банальная история

Поле. Широкое поле. Или васильковое, или ромашковое. Дикое поле. Зелень, режущая глаза. Хочется бежать. Вот так бежать и бежать, ни на миг, ни на минуточку не останавливаться, бежать. Как легко, как свободно дышится. Наверное, если чуть оттолкнуться, то можно даже взлететь, раскинуть руки и скользить, скользить над полем. Потом все выше, выше, выше, чтобы не задеть вон те тальниковые заросли. А потом, когда совершенно перехватит дух, подняться и над самыми высокими березами…. И лететь, лететь…. Какое это счастье, и как его много!

Я бежала от самой околицы, бежала не останавливаясь, бежала, бежала, оттого и пришла на наше место первая. Первая, теперь жду. А он прячется, глупенький, он играет со мной, и прячется. Вот же он, вот, за толстой, щербатой берёзой, прячется и смеется.