Богоявленское

– Что, Митрофан Спиридоныч, плохи дела? – с неподдельной озабоченностью спросил Тишка.

– Ничего- ничего! – словно проснувшись, ответил тот. – Бог даст, на энтот год оправимся. Как, приедем, ко мне зайди, я тебе сахару дам.

– Благодарствуем, Митрофан Спиридоныч! – поблагодарил Тишка, погоняя лошадей.

– Я надысь слыхал, кубыть в кубанских станицах взялись французские трахтуры покупать, – завел Тишка новый разговор, чтобы отвлечь Митрофана Спиридоновича от невеселых мыслей. – Вот так, купят на четыре семьи и пашут поля вместе. Быстро выходит да ладно.

– Хм, видать богатеют казачки наши, – ответил Митрофан Спиридонович.

– А я вот как умствую, – продолжил Тишка. – От энтаких трахтуров вреда более чем пользы. Энто ведь какая штуковина тяжеленая! Она же всю землицу затопчет. А землица, она дышать должна. Нет, лучше коня ничто землицу не вспашет.

Из всех своих многочисленных работников, Митрофан Спиридонович имел странную для себя привязанность к одному только Тихону Попову, Тишке. Тот же в свою очередь никогда не искал дружбы с Митрофаном Спиридоновичем и не стремился к его расположению. Он просто работал на него. А работал Тишка не разгибая спины, потому, что знал, за хорошую, работу Митрофан Мищенко щедро платил. Тунеядцам в его хозяйстве места не было. А трудолюбивый Тишка был еще и предельно честным человеком, от того-то, Митрофан Спиридонович не боялся пускать его не в свое личное хозяйство, не в свой дом. А со временем и вовсе так привязался к Тишке, что уже и любимой охоты без него представить не мог. Бывало, по нескольку дней пропадали они, и никто не видел Митрофана Спиридоновича таким веселым и жизнерадостным, как за необыкновенными охотничьими Тишкиными байками, когда он только поглаживал свою рыжую бороду, да раскатисто смеялся.

А Тишка, похоронивший трех своих дочерей, в свою очередь искренне привязался к младшей дочери Митрофана Спиридоновича Злате. Эта маленькая барыня, княжеская крестница, непоседливая золотоволосая Злата, также тянулась к этому простому мужику, словно чувствовала она его добрую, свободную душу. Даже в поле бегала эта девочка за Тишкой и все крутилась где-то рядом с любимым дядькой. Часто умилённые односельчане наблюдали, как шел босой мужик по пыльной дороге, и крепко прижав к себе, нес на руках безмерно любимую, но чужую дочь.

Глава 9.

Маша Чадина, работница в доме князя Сенявина, проснулась от странного звука, будто что-то потрескивало за стеной. Она затаила дыхание и прислушалась внимательнее. Вроде бы все тихо: мерно стучат старые ходики, была уже глубокая ночь, во сне храпит вечно пьяный отец, рядом спокойно спит маленький брат Митька, где-то скребется мышь, за окном шумит ветер. Непогода задалась еще с вечера, ярко сверкали молнии, а дождь все не начинался.

Маша давно привыкла, что благополучие в их маленьком, бедном доме лежит полностью на ней. Матери своей она почти не помнила. Когда той не стало, Маше было всего семь лет. Отец их, и без того горький пьяница, совсем потерял чувство меры в своей пагубной привычке. Средств к существованию практически не было, но Маша не могла опустить рук, у нее был маленький брат. Она и заменила ему мать, сама кормила, сама купала, пела колыбельные на ночь и всегда сидела рядом пока он не заснет. На маленькую девочку легла практически непосильная работа с домом и огородом. Немного повзрослев, десятилетняя Маша стала еще и полноценно работать на кухне княжеской усадьбы. В помощницы к себе ее взяла кухарка Алевтина, добрая женщина, жена Тишки Попова. Хоть труд Маши был тяжелым, зато теперь он была спокойна, от голода они не пропадут.

Хозяева Машу никогда не обижали, вели себя с ней ласково, но, не смотря на это, в княжеском доме в ней проснулось не доброе чувство. Это было жгучее, всепоглощающее, невыносимое чувство зависти. И с каждым годом, проведенным в усадьбе Сенявиных, оно становилось только сильнее.

Теперь, повзрослев, семнадцатилетняя Маша стала все отчетливее понимать, что ничего из того, что она каждый день видит в усадьбе и о чем так мечтает, будь то дорогая посуда или шелковое белье, картины в золоченых рамах или наряды княгини Ольги, ее дорогие украшения, да и просто разносолье на обеденном столе, у нее никогда не будет, даже если она станет работать на княжескую семью круглые сутки не разгибая спины. И вместе с этим Маша была лишена возможности удачного замужества. Бесприданница, она отличалась такой не примечательной внешностью, что в свои лучшие годы совершенно не обращала на себя внимания мужчин. И все-таки она продолжала надеяться на лучшее. Маша готова была поставить крест на своей жизни, лишь бы все получилось у ее брата Митьки. Она делала все, чтобы Митька меньше работал, и у него оставалось больше времени на занятия в церковно-приходской школе. Теперь ему было уже тринадцать лет, и Маша так мечтала, чтобы он учился в городе.

А Митька всегда старался не огорчать сестру, учился прилежно, хулиганил в меру и в отличие от Маши никогда, никому не завидовал. Он вообще не был на нее похож, особенно красивой наружностью. Ладный и аккуратный с яркими васильковыми глазами так не органичен он был в своей крестьянской жизни, и так не правдоподобно казалось его крестьянское происхождение. Только сам своей красоты он не замечал, и с распахнутой душой принимал жизнь такой, какой она была ему дана со всеми радостями и горестями, не желая ничего больше того, что было ему дано от рождения. Наверное, поэтому он так крепко спал по ночам, и всегда видел только хорошие сны.

А вот Машин сон был всегда беспокойным и чутким. Не убедившись, что в доме все в порядке, она бы не уснула. Поэтому накинув на себя старый пуховый платок, опустив босые, растоптанные стопы на земляной пол, она пошла в сени. Шум над головой и резкий запах гари, дали понять о неминуемой беде. Соломенная крыша их маленького дома стремительно разгоралась.

Их дом, основа которого состояла из тонкого дерева, вершков двух в отрубе, заплетенного камышом и обмазанного затем глиной, и без того самый бедный в селе, не имевший даже никаких построек на дворе, сгорел настолько быстро, что хозяева его, не успели спасти практически ничего из скудного имущества. Теперь сидя под открытым небом им только оставалось догадываться, как выживать дальше.

Глава 10.

– Положение, Тихон, очень тревожное, – вымыв руки, лекарь взял у Тишки чистое полотенце и продолжил говорить. – Судя по всему у вашего сына чахотка, и уже давно. Мальчика нужно везти в Воронеж, а лучше в Москву или Петербург. Я понимаю, это далеко и дорого, да и в столице сейчас не спокойно, восстание матросов на «Потемкине», но ничего другого не остается. В деревенских условиях не возможно не только лечение, но и диагноз точно установить трудно. Нужно показывать столичным докторам и крайний срок, сделать это осенью. Иначе ваш сын может уже и не встать.

– Да как же нам денег-то собрать до осени? – тяжело вздохнул Тишка. – Мы еще надысь коровку прикупили, пять рублей отдали.

Тишкин сын Васька не спал, но виду не подал, что слышит. Ему тринадцать лет, он болезненно худ и бледен и вот уже полгода, как харкает кровью. От чахотки уже умерли три его сестры, и по всему было видно – теперь его очередь. Но Васька был не из тех, кто сдается, он всегда боролся до победного конца. Он выплывал из омута, когда был совсем ребенком и практически не умел плавать, он худой, сухощавый мальчик побеждал сильных ребят даже в самых отчаянных мальчишеских драках. Однажды он уже поборол болезнь, и пусть она оставила не проходящую, испортившую его лицо память, какое ему до этого дело, главное, что он сумел тогда победить и выжил. Сумеет и теперь, даже если родители не смогут найти денег, чтобы отвезти его в город. Единственное на, что он не рассчитывал, так это на ошибку лекаря, Фарух практически никогда не ошибался.

Как занесло этого человека в Богоявленское, никто не знал, просто однажды среди них появился яркой восточной наружности мужчина, с неслыханным до сей поры именем Фарух. Но самым главным в нем, был необыкновенный врачебный дар. Поговаривали, что он даже учился в Московском университете, но по какой-то причине был вынужден покинуть его, едва окончив первый курс. Но, как бы там ни было, к Фаруху быстро привыкли. Многие в Богоявленском относились к нему едва ли не как к святому, умеющему исцелять любые недуги, напрочь позабыв о том, что в Бога он не веровал.