Страница 6 из 7
Как бы там ни было, наш Америго родился в семье, где смерть оставила свои знаки. Предыдущий ребенок уже умер. И, похоже, что у младенца, прибывшего в этот мир в 1454 году, имелся близнец: в сертификате крещения записано «Америго и Маттео». Если оба имени не относились к одному ребенку, то Маттео Веспуччи был другим младенцем, не пережившим детства. Сестру Аньолетту занесли в налоговую декларацию в качестве «едока» – флорентийские чиновники на всё смотрели под практическим углом зрения, – когда ей был один год. Затем она исчезает из записей.
Если считать только выживших детей, то у Америго было два старших брата: Антонио, чьей судьбой станет юриспруденция, и Джироламо, который после некоторого «порхания» в юности в итоге придет в лоно церкви. Если судить по некоторым горьким замечаниям, предназначенным для Америго в сохранившемся письме Джироламо, Антонио был любимчиком матери Лизы, забравшим себе всю ее любовь. «Ты пишешь, – подытоживал Джироламо, – что мона Лиза чувствует себя хорошо и посвятила всю себя воспитанию Антонио и проявляет мало интереса к нам обоим»[36]. Но никаких выводов касательно психического развития Америго, впрочем, сделать из этого нельзя. Если Америго и чувствовал некоторую обиду, то ни разу более не говорил о ней ни в одном из дошедших до нас документов. Но очевидно желание Америго оправдаться, почему Джироламо не следует рассчитывать на получение того, что он, очевидно, неоднократно у него просил: денег и помощи в церковной карьере. Вполне нормально для старшего брата требовать к себе максимального внимания, поскольку его готовили и к наибольшей ответственности; и хотя поклонники Фрейда могут держаться иного мнения, я полагаю, что нормальное детство в привычной культурной среде вряд ли может иметь деформирующий эффект. И всё же перспективы младших сыновей были, безусловно, ограничены выбором старших братьев. Раз Антонио избрал закон, а Джироламо – церковную стезю, то выбор у Америго и его младшего брата Бернардо сужался. Можно было пойти на государеву службу или в богатый дом; привлекательной могла показаться военная карьера. Наиболее вероятным выходом был отъезд за границу, возможно, в качестве торговца. Как мы увидим, оба молодых человека пытались избрать этот путь на разных этапах своей жизни.
Есть еще один пассаж, намекающий – как бы сейчас на это посмотрели – на обычную форму психологической травмы. В школьном упражнении, не поддающемся датировке, Америго нужно было описать себя. «Меня зовут Антонио, – писал он, – по прозвищу “Великий”, не меньше. Но я сам себе кажусь маленьким, ничем не выдающимся и малообразованным»[37]. Это всего лишь упражнение; Америго, вероятно, даже не был автором этих слов, но лишь переводчиком с оригинала, составленного, например, его старшим братом. Но той же рукой на форзаце намалеваны пробы подписи «Антонио» и «Антониус». Является ли это свидетельством юношеского соперничества, зависти или даже потенциальной ненависти? В Вене конца 19-го века такой вывод сделали бы с неизбежностью, но не в кватроченто – эпоху итальянского Возрождения во Флоренции.
Образование Мага
Америго не был избалован серьезным образованием. Семья была обеспеченной и с хорошими связями, но не богатой. Его отец Настажио оказался щедр только к старшему сыну, который должен был наследовать ему в профессии нотариуса. Будущему главе семьи было важно получить хорошее образование, ибо впоследствии именно ему предстояло нести всё бремя ответственности за нее, включая поддержку менее успешных родственников. Для семьи было большой удачей наличие такого высококвалифицированного тьютора, как Джорджио Антонио, ибо брат Настажио являлся одним из наиболее уважаемых ученых мужей города. Он унаследовал виноградник в Перетола, но продал его своему брату в 1464 году. Эта связь обеспечила юному Америго доступ в круг «золотой» молодежи и современное образование – он изучал не только поэзию, риторику, историю и философию гуманистического направления, но также космографию, астрономию и астрологию, что особенно ценилось в мире Джорджио Антонио.
Связь между Америго и его тьютором, похоже, была близкой. Сохранившиеся выражения преданности и благодарности, очевидно, адресованы Джорджио Антонио: «Вы направляли и учили меня, словно добрый и мудрый наставник, и поэтому я всегда буду слушать и почитать вас и ценить намного больше, чем любого другого учителя»[38]. Он оставался в близких отношениях со своим дядей; по крайней мере, так считала вся Флоренция, и заключительные строки многих частных писем, адресованных Америго, выражают уважение к этому мудрому человеку. Когда Джорджио Антонио тяжело заболел в результате несчастного случая, Америго не было в городе, и друзья поспешили сообщить ему об этом. Но мы, учителя, дружим с учениками по совершенно разным причинам, а порою и вовсе без причин – и не всегда такая дружба является следствием их особых успехов в классных комнатах. Насколько прилежным студентом был Америго?
По его собственному признанию, он с небрежением относился к педагогическим усилиям дяди – но это может быть слегка наигранным благочестивым сожалением, которое люди нередко испытывают, окидывая взглядом свой жизненный путь и перебирая в уме упущенные возможности. Его единственная сохранившаяся попытка свободного сочинения в стиле Цицерона выглядит неуверенной и неуклюжей, хотя в аккуратности ей не откажешь. «Я едва смею писать на латыни, – писал он на латыни, – но если бы я стал писать на родном языке, то мои щеки покраснели бы от стыда»[39]. Профессиональные ученые испытывают шок от того факта, что Америго при письменном обращении к патрону однажды приписал Плинию самоуничижительную ремарку, которая на самом деле принадлежала Катуллу («вы слишком ценили мои пустяки»), и недоуменно поднимают брови, когда он путает стоицизм и эпикурейство. Но на мой взгляд, эти ошибки – не от недостатка образования; они вполне извинительны и лишь позволяют предположить чрезмерную уверенность писателя в своем знании классических аллюзий. Из известных нам талантов Америго, которые он обнаружил позднее, ловчее всего он проявлял себя в математике, с письмами у него получалось хуже.
Хотя Америго так и не освоил толком латынь, его отношения с Джорджио Антонио позволили ему познакомиться с некоторыми известными покровителями литературы и авторами, писавшими на родном языке. Когда Пьеро Веспуччи был в Пизе, то обратился к Америго с просьбой найти ему Ливия в переводе и Данте, а также просил «взаймы» поэтические сборники Луиджи Пульчи и дель Франко. Америго воображал себя поэтом и поэтому писал стихи – они не сохранились – потенциальным покровителям. И, подобно всем флорентийцам, он хорошо знал народную литературу своего города. Как мы увидим позднее, цитаты из Петрарки и Данте легко приходили ему на память в течение всей его жизни, даже посреди океана.
Можно сделать уверенный (насколько это вообще возможно в подобных случаях) вывод, что неформальный курс обучения, который он прошел под руководством своего дяди, включал в себя и начатки космографии. Согласно более поздним воспоминаниям самого Веспуччи, Лоренцо ди Пьерфранческо де Медичи, у которого был тот же тьютор, понимал «кое-что в космографии»[40]. Предмет этот был модным во Флоренции по меньшей мере с 1397 года, когда Мануил Хрисолор приехал в город, чтобы учить греческому, и привез с собой «Географию» Птолемея[41]. Когда ее перевод на латынь был завершен, каждый уважающий себя человек прочитал эту книгу. У Джорджио Антонио Веспуччи имелся свой экземпляр, вероятно, переписанный им собственноручно[42]. В текстах Америго есть по меньшей мере дюжина отсылок к книге[43]. Птолемей заложил в голову Америго некоторые из ключевых идей, помогавших ему впоследствии постигать мир, который он исследовал: его предположительно идеальную сферичность, размеры (24 тыс. миль по экватору)[44]; возможность представления на карте с помощью сетки из линий, разделяемых на широты и долготы.
36
Ibid.
37
Riccardiana MS 2649, f. 92.
38
Ibid., f. 25.
39
Luzzana Caraci, I, 20.
40
Ibid., I, 269.
41
K. Lipponcott, ‘The Art of Cartography in Fifteenth-century Florence’, in M. Mallett ana N.S. Ma
42
A.C. de la Mare, The Handwriting of the Italian Humanists, I (Oxford, 1973), 106-38.
43
S. Gentile, ‘L’ambiente umanistico fiorentino e lo studio della geografia nel sceolo XV’, in L. Formisano et al., Amerigo Vespucci: la vita e I viaggi, pp. 11–45.
44
Все измерения того времени были приблизительными и нет согласованных стандартов сравнения. Птолемей предположительно думал в римских милях, которые никогда не приводились к стандарту; насколько можно судить, сравнивая расчеты современников для одинаковых расстояний в различных системах измерения, римская миля была немного длиннее кастильской и намного короче португальской – примерно 1500, 1400 и 2000, соответственно. См. A. Szászdi Nagy, La legua y la milla de Colón (Valladolid, 1991).