Страница 3 из 7
Когда же они прибыли в монастырь и Николая поселили в одной комнате вместе с Евпсихием, то на душе у него словно кошки заскребли. Хотелось хоть немного отдохнуть, но его новый знакомец продолжал горячо доказывать необходимость страданий.
– Христос страдал, – утверждал Евпсихий, – и мы должны страдать. Он претерпевал заушения и бичевания, и мы должны претерпевать. Ведь мы во Христа крестились, во Христа и облещись должны. Сами должны стать Христом, и по Его слову создать внутри себя Царствие Божие.
– А может, мы должны не Христом становиться, а по силам Ему подражать? – осторожно возразил Круглов.
Что тут сделалось с благодушным Евпсихием! Отшвырнув в сторону сосновую табуретку, он заорал:
– Так ты, позорище для человеков, не хочешь стать Христом?!
Николай растерянно молчал.
– Отвечай, хочешь ли ты стать Христом?! – еще сильнее завопил Евпсихий.
Николай молчал, поняв, что имеет дело с каким-то сектантом, наверное, с хлыстом. А тот, еще пуще разъяренный молчанием, вдруг схватил валявшуюся на полу табуретку и ударил ею Николая прямо по голове! Несчастный закричал от боли, его услышали находившиеся в коридоре гостиницы паломники и стали стучаться в дверь, закрытую на крючок.
Но окостеневший в своей злобе Евпсихий, не обращая на это никакого внимания, набросился на Круглова и с какой-то болезненной горячностью бормотал:
– Вот, милок, ты и становишься Христом. Помнишь, как Его палками по голове били? А сейчас я исполосую тебя плетью, как Его полосовали, а потом ребро проколю. А еще лучше – глаза твои совсем выколю.
Николай, оглушенный табуреткой, был не в силах сопротивляться. Но молча, про себя, взмолился Небесной Заступнице: «Богородица, помоги! Твоему Сыну было больно, и мне тоже!» И вдруг крючок с двери слетел, в комнату ворвались мужики и связали «благодушного» Евпсихия.
Николай от его побоев слег. Не стонал он от боли, не жаловался никому. Только жалел, что на богослужения ходить не может. Лежа в кровати, вспоминал, как его избивал отец, как чудесным образом сменил гнев на милость и отпустил странствовать по святым местам, хотя и чуял родительским сердцем, что сын не вернется.
«И ради чего я терпел батюшкины побои?.. Ушел бы не спросясь, да и дело с концом. А может, у меня крест такой, который я должон нести… Коль подумать, то не мужики меня бьют, а бесы, что через них действуют…»
Через неделю нашел он в себе силы подняться и прийти в соборный Успенский храм Вышенской обители. Сильная головная боль не давала молиться, но Круглов знал, что в храме ему будет лучше, даже если он где-нибудь в уголке посидит на скамеечке. В храме всегда лучше…
После службы Николай, превозмогая головную боль, подошел к иконе своего небесного покровителя и прикоснулся к ней головой, тем местом, на которое пришелся удар табуреткой. Поднимаясь, он задел лампаду, висевшую пред иконой святителя. Она наклонилась, и немного лампадного масла пролилось Николаю на голову. И – вот чудо! – боль сразу прошла. Круглов вернулся в гостиницу, долго размышлял над исцелением и в конце концов дал Богу обет юродствовать. Лаять и кукарекать, как о том говорил и своим родителям.
Чудно́е желание странствовать подвигло Круглова в путь. Благословился он у игумении и отправился в Николо-Чернеевскую обитель. Шел по лесной, от синих теней деревьев узорчатой, расписной дорожке и размышлял о том, как был побит Евпсихием. А еще думал о странности своего желания. Он и сам не знал, чего хотел. Ощущение какого-то большого, важного дела, которое он должен был исполнить, но пока не исполнил, влекло его в дорогу. «Мало того что не сделал, да еще забыл, что надо сделать… – с горькой усмешкой думал Николай. – А может, Евпсихий мне память отбил? И чего он тогда так разъярился? В чем я был виноват?»
Много разных мыслей роилось в голове. И вдруг одна из них по-пчелиному зажужжала в ушах и больно-пребольно ужалила Круглова! «Лаять и кукарекать обещался и еще… еще…» И тут Николай Савельевич без памяти рухнул на землю.
Очнулся в крестьянской избушке, в которой кисло пахло овчиной. Около него возился согбенный, как вопросительный знак, мужичок.
– Очнулся, милок. Ну и слава Богу. Ишь как тебя разбойники-то побили. Шваркнули по голове дубиной, сознания лишили. Думали хоть что-то найти у тебя в суме. А там только хлеб да вода… Хорошо, наши робята чернеевские заприметили нехристей и выручили тебя из беды. Так что благодари помощника путников Миколу Угодника за спасение, обитель которого рядышком цветет-процветает.
– Я у Николо-Чернеевского монастыря на койке валяюсь?
– У него самого, милок, у него самого.
И тут Круглова осенило: «Так вот что я забыл сделать! Своего покровителя, святителя Николу, за исцеление на Выше поблагодарить! Я ж после исцеления опять обещался кукарекать, лаять, скакать… Добре, добре, что дубина разбойничья меня вразумила да к Никольскому монастырю прибила».
И поселился Круглов в селе Старое Чернеево, у похожего на вопросительный знак крестьянина. По утрам и вечерам будил округу петушиным криком, а когда мимо его дома проходил злой человек, то начинал на него лаять. А праздничные крестные ходы встречал, как-то странно подскакивая.
Некоторые ругали его:
– Ты, Савельич, чего как козел скачешь? К чему перед народом позоришься?
А юродивый отвечал всегда одно и то же:
– От радости, мои милые, пляшу и скачу пред Господом моим, Который вместе с вами крестным ходом идет. А если кто-то такое дело за позор принимает – пусть! Я – позорище человеков!
Многие понимали Николая Савельевича, зная о скакании псалмопевца Давида пред Ковчегом Завета и помня слова из посланий, что апостолы – позорище для человеков.
– Божий это человек, – говорили они, – блаженный…
А местный зажиточный крестьянин Семен Иванович, которого на селе звали попросту – Ваныч, относился к нему особенно тепло. Потому как на себе познал прозорливость Савельича. Однажды, прежде чем пойти в паломничество в Успенский Вышенский монастырь, зашел Ваныч к Савельичу.
– Богоугодное дело ты задумал, – сказал тогда ему Николай, – только дорогой не обижайся на тех, кто будет над тобой насмехаться. Помни: ты молиться идешь, причащаться. И не насмешники тебя будут смущать, а бесы, через них глаголющие. Бесы они на человека перед его причастием особо злы. Прямо как комары пред всеочищающим дождиком благодати. А ты отмахивайся от них молитовкой «Господи, помилуй» и не обращай ни на что внимания. Иди куда идешь, в монастырь, значится, причащаться. Бог в помощь. Да… вот еще… обязательно возьми с собою сапоги!
Семен Иванович жалел свои сапоги. Как же! Новенькие они, внизу гармошкой, кожа с пупырышками. Но послушался он Савельича.
А по пути в монастырь ему действительно пришлось перенести насмешки, которые могли бы помешать умиротворенно причаститься. Но, вспоминая наказ юродивого, Семен не обижался. И молитовкой Иисусовой отгонял бесовские нападки, как комаров. Причастившись Христовых Таин и смыв пыль и грязь со своей души всеочищающим дождиком благодати, Семен Иванович пошел в обратный путь. А по дороге из Шацка попал он под простой дождь, вернее – под ливень, и ему очень пригодились сапоги, которые взял по совету Савельича.
Однажды Семен Иванович решил отправиться в Воронежскую губернию на заработки. Пошел к Николаю Савельевичу за советом.
– Что ж, – сказал ему тот, – дело доброе. Целых сто двадцать рублей заработаешь, да еще в монастыре побываешь. А я, кажется, к твоему приходу откукарекаю.
«Сто двадцать рублей… Хорош, хорош заработок…» – подумал Семен и отправился в путь. Устроился в Воронеже на работу, заработал за три месяца ровно сто двадцать рублей. А после расчета, возвращаясь домой, побывал в одном воронежском монастыре, где встретил прозорливого старца Алексия. Старец этот жил вне монастыря, в землянке, и выходил из нее редко. Но в тот день он не только вышел из землянки, а словно ждал кого-то и, завидев Семена Ивановича, поспешил ему навстречу. Познакомились, поговорили, и вдруг старец Алексий, показывая своей тросточкой в сторону Николо-Чернеевской обители, сказал: