Страница 14 из 21
Наверху о чем-то по телефону трещала Сесилия. Паша попытался сфокусироваться, прислушался, и, поняв, о чем она болтает со своей подругой, стало совсем невыносимо – как ножом по сердцу несколько раз полоснули. Она весело, с шутками, с прибаутками, как забавное приключение пересказывала своей близкой подруге Деби ночное похождение. После фразы «…представляешь? И тут заходит мой благоверный» раздался ее заливистый смех. Наверное, Деби в полной мере оценила пикантность ситуации, о чем тут же не преминула поведать, вызвав тем самым новую порцию глумливого веселья Сесилии. Смех яркий, заразительный. Он всегда так любил его, а вот сейчас ненавидел. Сесилия, закончив болтать, что-то напевая про себя, отправилась в душ.
Все. Больше он не мог оставаться в этом доме, под одной крышей с НЕЙ. Самое время уходить. Встал, окинул взглядом себя в зеркало. Ну и видок – весь помятый, неухоженный, подавленный, в глазах нездоровый блеск. Говорят, глаза – зеркало души. Сейчас по его глазам побитой собаки любой мог констатировать, что душа у него совсем больная, и высшего медицинского образования здесь не требовалось – мешки под глазами, на щеках жесткий ежик щетины, отросшей за ночь.
Приводить хоть как-то себя в порядок не стал, решил идти как есть, пока Сесилия плещется под душем, чтобы не видеть ее больше. Общаться с ней было выше его сил.
Выйдя во двор, глянул на красавца «Ягуара», преданно ожидающего своего хозяина, сверкая на солнце мокрыми то ли от росы, то ли от вчерашнего дождя никелированными боками.
«Да, ты права, Сесилия, это не мое», – достав из кармана мобильный телефон и ключи от автомобиля, бросил их без какого-либо сожаления на капот.
«Вот так», – сунув руки в карманы брюк, не оглядываясь, отправился куда глаза глядят. Теперь у него было много свободного времени, и он больше никому ничего не должен.
Казалось, ты все бросил, ушел, разорвав тем самым все, что тебя связывает с твоим бывшим любимым, как ты думал, самым близким на всю оставшуюся жизнь человеком. Но твое сердце оказывается привязано к нему намного крепче, и эти невидимые связи проросли в тебя так глубоко, что их просто так не вырвать и не выбросить – корни все равно останутся внутри, будут саднить и саднить постоянно, напоминая о ней.
Паша это понял через несколько дней. Боль не утихала, а рана не затягивалась. А самое противное – что Паша потерял к своей жизни хоть какой-то интерес. Он ел, пил, спал, но все это делал машинально, механически, потому что так надо. В голову все чаще пробиралась одна и та же мысль: «Зачем жить, если тебе никто другой не нужен, а ее больше никогда не будет рядом? Да и не нужна она рядом, если ты не любим ею и предан, а твои чувства растоптаны и вываляны в грязи». Он не видел в своем дальнейшем существовании хоть какого-то смысла. От этой постоянной душевной боли, выворачивающей наизнанку все его нутро, можно избавиться. Действовать только надо радикально. Разрубить все одним махом.
Как-то на закате дня он проходил мимо старинного, уже заброшенного кладбища. Солнышко, уходя, забирало с собой день и уступало потихоньку свое место на темно-бирюзовом небосклоне хозяину ночи – бледно-желтому диску луны и ее преданным вассалам – россыпям ярких бриллиантов звезд. Само дневное светило, как будто прощаясь, еще цеплялось оранжевыми лучами за кроны многолетних деревьев, запутываясь в их могучих ветвях, и бликовало на кладбищенские надгробия плит, заросших седым мхом, заставляя их на границе дня и ночи отбрасывать длинные таинственно-причудливые тени, а вокруг какая-то торжественная тишина, даже птиц не слышно. Паша был поражен этой тихой неброской красотой спокойствия и умиротворения последнего приюта людей на этой земле, полной боли, унижений и несбывшихся надежд. «Теперь они действительно свободны», – подумал он. Вот же оно – решение и ответы на все вопросы сразу. Почему-то ему казалось, что, уйдя из жизни, можно лежать в могиле и созерцать эту печальную красоту со стороны, стать единым с ней неразрывным организмом, удачно вписавшись в нее. Мысль эта глубоко запала ему в душу. Он начал обдумывать, обыгрывать ее с разных сторон, пока не пришел к пониманию, что так должно случиться. Для себя он решил – это предопределено свыше и поэтому неизбежно. Надо только найти способ, как уйти. Поскольку мысль о самовольном уходе завладела полностью его сознанием, он начал подыскивать тот самый способ покончить с собой, чтобы это в глазах окружающих смотрелось по-мужски и в то же время было красивым, ярким и запоминающимся.
Вспомнились его затяжные прыжки с парашюта, когда купол еще не раскрылся и ты летишь навстречу земле с бешеной скоростью, расставив руки в разные стороны, кажется, что ты сможешь сделать невозможное – обнять землю. Свист в ушах, и адреналин литрами вбрасывается в организм, создавая непередаваемые и от этого незабываемые ощущения. «Да, так лучше всего», – решил Паша.
Почему-то ему хотелось это сделать с вершины Гранд-Каньона, хребет которого расположился в штате Аризона, и сделать это без парашюта, чтобы в последний момент не было соблазна дернуть за кольцо, распахнув тем самым спасительный купол, – уходя, уходи. Что Паша и сотворил, постояв немного на краю, сделал тот самый злосчастный шаг вперед в пропасть. В смерти нет ничего красивого. Многие думают, что вот они, такие симпатичные, ухоженные, будут лежать в гробу, утопая в душистых цветах, а все остальные присутствующие на скорбной тризне будут, непременно рыдая, рвать на себе волосы и кусать локти, наконец осознавая, как они были не правы по отношению к покойному. Не увидели. Не пожалели. Вовремя недооценили. Чушь. Как правило, всем наплевать. Кроме твоих самых близких мамы и папы, которым будет ужасно, нестерпимо больно. Так что подумай, прежде чем сделать это с собой. Если тебя и это не остановит, тогда, закрыв глаза, представь, что, когда тебя зароют, твое красивое и неповторимое, как тебе казалось, тело будет, смердя, распространяя вокруг сладко-противную тошнотворную вонь, разлагаться, а жирные черви, копошась в твоих внутренностях, станут не спеша, с чувством, с толком, с расстановкой, выгладывать куски плоти до самых костей, и ты, когда-то живой и полный сил, никогда больше не поднимешься на заре с первыми лучиками солнца, не увидишь это потрясающее бесконечное небо над головой и до пыльной травы не дотронешься больше руками. Паша уже после прыжка выглядел неважно, с первых секунд пошло не так, как он задумывал: стукнувшись головой о неизвестно откуда взявшийся острый выступ скалы, он размозжил голову, разбросав мозги с кровью по нагретым солнцем камням, и моментально умер. Потом его тело, как тряпичная кукла, хаотично стукалось то об один каменный уступ, то о другой, разрушаясь по дороге к земле, пока не превратилось в бесформенный окровавленный куль с костями, в котором не то что Пашу, а человека опознать сложно, глухо стукнулось о дно ущелья.
Вездесущие кондоры, грифы, стервятники были уже тут как тут. Расправив крылья, мягко приземлились возле человеческих останков. Неуклюже, с опаской, все время вертя головой в ожидании подвоха, сделали пару шагов в сторону неожиданного ужина, свалившегося прямо с небес. Наконец успокоившись, начали, утоляя голод, поочередно выклевывать, безжалостно отрывая, по жирному ломтю мяса от Пашиного тела, или скорее того, что от него осталось.
***
Я остановил запись и, повернувшись, обратился к своей команде:
– Надеюсь, по этой кандидатуре ни у кого вопросов не будет?
– Ну, не знаю, – задумчиво произнесла Аня. – Какой-то он малахольный. Подумаешь, подруга загуляла. Вот невидаль, и сразу башкой с обрыва.
– Ну, во-первых, не подруга, а жена, – впервые за последнее время не поддержала ее Жанна.
– Ну, жена. Какая, нафиг, разница? Все равно не повод счеты с жизнью сводить. Плюнул бы на эту сучку. На ней что, свет клином сошелся? Она что, какая-то особенная?
– Любил он ее крепко, – встала на защиту чести и достоинства Паши Алина, привычно заправляя своими длинными музыкальными пальцами непослушную седую прядь волос за ухо. – Может, для тебя это ничего особенного, потому что серьезных чувств пока ни к кому не испытывала, не знаешь еще, что такое настоящая любовь, а он без Сесилии себе жизни не представлял, вот и голову от горя потерял.