Исход

Надвигающийся дождь нисколько не останавливал Виктора. Он подчинялся новому делу также усердно, как любому другому. Нужно было сходить на ту сторону реки, ближе к роще. Прижимая, не помещавшуюся в высоте потолка голову, Витя нашарил на веранде мешок и отправился за реку.

– Витя, здарова! Ты куда? Скоро дождь, промокнешь! – встретил его дед Ефрем, кативший в тележке, запряжённой гнедым мереном. – Иди помоги лучше кирпичи погрузить! Витя! – кричал дед.

Виктор, не останавливая ход, проводил его взглядом и несколькими широченными шагами перескочил мост. Старик ещё чего-то выкрикивал, но его не было слышно: с одной стороны мешал расшумевшийся ветер, с другой – стук молотков из разбираемого селом торгового центра. «Да что ж ты так ругашся!» – выпустил в сторону дед Ефрем, шипя на ветер, опять обернулся на мост: Виктора уже не было видно.

3

Наладившийся дождь не мог помешать начавшемуся веселью. Двое братьев Мыковых, плотненьких и задиристых, рано лысеющий Серёга, вечно расхаживающий в кожаном потёртом плаще и тонкой шапочке, Санька из цыган и Толя шумели в дальнем углу торгового центра.

Соорудив из оторванных от барной стойки реек что-то вроде стола и лавок, компания выпивала и вспоминала пьяные выходки Сергея, который пару лет назад пыхал новогодними фейерверками в потолок. Тогда в торговом комплексе, в первую и последнюю зиму, организовали дискотеки, на которых о своём присутствии весельчак оставил след чёрно-копчёными пятнами на потолке.

Шум продолжался до глубокой ночи. Толпа разошлась, предварительно разбив Сереге губу и выдрав клок на его плаще. Толян к тому времени уже спал, завалившись за одну из колонн, где, измучившись от холода, очнулся только под утро. Пошатавшись по зданию, Толя вывалился на улицу.

Ему ещё не было тридцати. Роста он был не высокого, но довольно крепкого телосложения. Весь его образ для многих в деревне сводился к широкой, постоянно сидевшей на лице улыбке, обозначавшей для впервые его встретивших выражение не совсем понятное, близкое, быть может, к застенчивости. Однообразная мимика и предоброе лицо подсказывали довольно скоро – в чём дело.

Появлялся Толя повсюду и всегда непонятно откуда. Ничего не делал, не интересовался ничем. Несоразмерно большие ладони носил в растянутых карманах и почти их оттуда не вынимал. Верхнюю одежду ни за что не застёгивал. Нараспашку, спрятав руки в потёртых брюках, показывая широкий армейский со звездой ремень, натянув на самую маковку скрученную рулетиком шапочку, зажав в зубах сигарету или спичку – Толик выходил к людям.

Спотыкаясь о битое стекло и обломки кирпичей, рассыпанных с торца здания, он направился в сторону ближайших домов. Собаки, разбуженные шумом, затянули надоедливый лай то замолкая, то снова начиная эту беду по разным уголкам села.

– А-а! А-а-а! – ревел Толя, донимая собак, ругаясь матом на каждую новую партию. Зацепившись за забор крайнего дома, он остановился и заметил высокую фигуру, двигавшуюся к берегу. Нужно было скорее догнать её.

Ускользающий силуэт никак не откликался и не хотел ждать. Наоборот, припустив шагу, почти бегом двигался в сторону моста. Толя, хрипя прокуренными легкими, запыхаясь, старался нагнать убегающего. На мосту погоня прервалась. Скопившийся туман совсем отрезал обоих и Толян остановился, сплёвывая под ноги мокроту, выпрыгивавшую из груди. Улёгшись на отсыревшие доски, он достал несколько горстей воды, похлебал, потёр лицо, высморкался и, полежав так, поднялся на «заречное».

4

Накануне вечером, оставленная дождём в своей комнате, Катя терпела непрекращающийся зов матери. Новое увлечение вязать крючком отвлекало от многого и призвано было раскрасить её жизнь. Кружок в лето не работал, в школе оставили целые мешки разной пряжи, недовязанных кусков и полезных для ремесла вещей. Один мешок и коробку к нему руководительница кружка отдала Кате насовсем и девочка теперь по картинкам и схемам пыталась себе что-нибудь связать. Принесённое прятала от матери под кроватью, опасаясь, что та может забрать, увидев что-то годное навынос. «Что тебе?» – ответила раздраженно Катя, не желая продолжения материных приставаний.

– Доченька, отправь меня куда-нибудь, – прозвучало тут же стонущим голосом, уговаривающе, прижалобно, от чего делалось совсем противно.

– В каком смысле «отправь»?

– Надоела я тебе. Я себе надоела. Никакой пользы от меня. Я не хочу жить. Ты скоро вырастишь, бросишь меня. – минуту обе молчали. – Куда я потом? Кому я буду нужна? – затянула она прихныкивая.

– Так ты о себе печёшься! Отправляйся куда хочешь!

– Нет, доча, не кричи на меня. Помоги мне. Я тебе не буду мешать.

– Как ты мне надоела! – резко закончила Катя и запнула свою работу обратно под койку. Она была сильно недовольна получавшимся рисунком, дорожки плясали, разбивая ряды, к тому же на целую вещь одинаковых нитей не хватало, а что делать из кусков она ещё не сообразила.

– Вот и я говорю. Отправь! Отправь! И не помру никак… – мать принялась за старую песню.

Через некоторое время, послышались поскуливания, переходящие в дурное, воющее пение. Катя расплакалась. «О, Боже!» – не выдержав, она выскочила на улицу.

На дворе было уже темно. Девочка стояла долго, совсем без мыслей, глядя в темноту. Озябнув, она вернулась обратно в дом. В комнате матери было тихо. Катюша легла в свою кровать, но так и не уснула. Навертевшись и устав от слез, она сидела, обняв колени и ждала утра.

Еле уловимый посторонний шум с улицы заставил прийти в себя и прислушаться. На улице, с обратной стороны дома Катя услышала шаги, которые приблизившись к стене, затихли. Быстро соскочив с кровати, набросив кофточку, она, стараясь вести себя как можно тише, пробралась в переднюю. Намокшая ночнушка неприятным холодком прижимались к телу. Девочка боялась пошевелиться. Через щели дощатых стен в ещё почти ночную темноту веранды проглядывался синеватый дымок раннего утра. Кто-то затаился за стенкой и не двигался.

Катя первая сделала несколько шагов и очутилась на крыльце. Человек не показывался. Оставались какие-то метра три! Сделать несколько шагов и – посмотреть! Почему он не выходит?

Неожиданно, напугав себя саму, Катя громко чихнула. Несколько секунд прошли в полной тишине. Затем она увидела выходящего к ней человека.

– Это… ты?! – почти шёпотом произнесла Катя. – Это ты…

Виктор сделал несколько размашистых движений, поставил букет с цветами на привычное место и, не глядя на Катю, скрылся за тем же углом.

***

Таившаяся в изгибах реки, уголках оврагов, ещё не выхваченная до конца из природы прохлада, столь долго собиравшаяся в сибирскую зиму, выстуженные после дождей ночи сбивали под утро не успевшую подняться влагу, наполняя заречные пейзажи рыхлыми туманами. Они не такие, как по осени, когда назревшие, сбитые едва ли уступают урожаю мелких ранеток, что так и кажется: подгибаются, насторожившись под их тяжестью, погрубевшие листья. Затягивает туман пейзажи, сколь дотянется, сколь время отпущено до просветляющих первых золотых лучей, освободительных для всякого взора…

Пришёлся этот непостоянный стряпной на такие утра, когда приходил Виктор, холодя его широкую, взмокшую от необычного труда спину. И не готов он оказался вылечить затеявшееся в душе, не понимая: что делать с этим чувством дальше.

Несколько раз Катя после встречи с Виктором находила букеты на своём пороге. Они теперь не заносились в дом и сваливались матерью на землю. Девушка старалась не обращать на это внимания, обозлённая открывшимся ответом на так мучивший её вопрос. Всё найденное было выброшено на помойку.

Разве понимал Виктор, следуя вскрывшей его тайну надуманной обязанности приносить цветы девочке, как глубоко затащил его этот туман, что кроме безнадежности и нарастающей глупости всего положения, ничего другого не можно ожидать? Ничего он не мог такого думать, как ребёнок, любя и отдавая – просто так, он продолжал свою жизнь, первый раз ощутив в ней кого-то ещё… Свыкаясь с новым состоянием, он конечно ждал чего-то, но и не старался определяться как он будет поступать в случае принятия Катериной его ухаживаний или отказа от них.