Страница 5 из 7
Но в конце шестого класса состоялся письменный экзамен по математике, на котором я позорно провалился. И поскольку со мной вместе провалилось большинство учащихся шестых классов, нас всех перевели в седьмой и дали нам лучшего учителя математики в городе. Он сумел пройти с нами за один год курс всех трех классов – с пятого по седьмой – и привил любовь к математике. Ей, а также физике и химии, я уделял и внимание, и труд, что впоследствии позволило мне поступить на механико-математический факультет Московского государственного университета. Зачем я все это рассказываю, станет ясно чуть позже.
Как ослабели руки безбожной власти
А сейчас – эпизод, показывающий, как ослабели руки безбожной власти уже в мое время. У нас, с пятого по седьмой класс включительно, жила сиротка. Отец ее, иерей Сергий Скачков, умер в ссылке, чуть позже умерла и ее мама. После седьмого класса ее родная тетя должна была взять ее в Москву на работу, а пока (с ее подготовкой она в московской школе учиться не могла) она жила у нас и училась вместе со мной. У нее была очень хорошая память, и уроки она заучивала наизусть, не очень вникая в смысл.
И вот в курсе «История древнего мира» был параграф, состоящий из трех частей. Средняя часть кратко говорила о Христе – понятно, в каком тоне. Отвечать этот параграф учительница вызвала нашу сиротку Раю. Та слово в слово отбарабанила первую часть и вдруг перед второй остановилась, испуганно расширив глаза.
По обычаю (это было при каждой заминке в ответах) молоденькая, преподававшая первый год учительница возгласила: «Правдолюбов!» Я встал и сказал: «Это я отвечать не буду!» – «Почему?» – «Потому что не буду!» – «Почему?» Пока мы так препирались, Рая опомнилась и так же слово в слово начала декламировать третью часть, пропустив вторую. Это всех нас вывело из затруднения, и благодарная учительница поставила ей пятерку.
В комсомол не вступлю, а в университет поступлю!
В десятом классе я учился в школе, каждый выпуск которой давал хотя бы одного студента университета, чем школа очень гордилась. И когда учителя узнали, что я хочу поступать на мехмат (такое самоуверенное заявление я, думается мне, сделал, так как в нашем классе одна ученица собиралась в Ленинградский государственный университет и еще один ученик – в Казанский), их реакция была очень интересной.
На последнем экзамене на аттестат зрелости брать билет меня вызвали последним. Против обыкновения, ребят, сдавших экзамен, удаляли из класса. Взамен в класс приходили учителя. Собрался почти весь педколлектив! И все дружно стали уговаривать меня вступить в комсомол. Говорили: «Какая будет честь для школы, если наш выпуск даст студентов МГУ, ЛГУ и КазГУ!» А некомсомольца в университет, конечно, не пропустят. Я тоже был в этом уверен, но, чтобы не огорчать учителей, сказал: «В комсомол не вступлю, а в университет поступлю!»
Интересные у вас родственники!
И, подав документы в МГУ (в которых было сказано: отец – священник, служит в Лебедяни; брат – священник, служит в Спасске Рязанской области), я ждал, на каком этапе меня не пропустят. Документы приняли, экзамены сдал – и никто мне не задал вопроса о родственниках. Прошел медкомиссию. И вот мое дело лежит на столе у председателя медкомиссии – интеллигентной московской дамы.
Просмотрев мое дело, она заметила: «Интересные у вас родственники!» Я подумал: «Вот оно». И с заготовленным задором ответил: «Да, интересные!» – «А как вы относитесь к их убеждениям?» – «Полностью разделяю!» И услышал ошеломивший меня ответ: «Ну и молодец! Идите, учитесь!» Подписала она, где надо, и отдала мне мое дело. Так я оказался – паче чаяния! – в университете.
Мне хотелось разобраться с теорией относительности
Папа напутствовал меня: «Раз поступил, учись до конца. Верующему надо быть обязательным человеком, сознающим свою ответственность». Должен сказать, что я и не думал стать священником, считая себя недостойным этого высокого сана. Поэтому и сделал отчаянную попытку поступления в МГУ.
Была у меня и затаенная мечта, толкавшая меня в университет. Мне хотелось разобраться с теорией относительности. В ней меня особенно поразила замкнутость пространства. Ведь в геометрии Евклида, которую мы целых пять лет изучали в школе, пространство открыто. До ответа я добрался лишь на четвертом курсе. Он оказался очень простым.
В том куске пространства, который доступен нашему наблюдению, обе геометрии справедливы, но только приблизительно: Евклид – первое приближение, Эйнштейн – второе. Но при распространении их законов на всю вселенную они сталкиваются в непримиримом противоречии. Отсюда вывод: наука сильна «здесь и сейчас». Расширение ее выводов на «везде и всегда» приводит к ошибкам. То есть в вопросах мировоззрения наука бессильна (об этом я написал в статье «Библия и космогония», она есть в интернете).
Этот – нашего рода
В университете я не афишировал свою религиозность, но по-прежнему на каникулах участвовал в клиросном послушании: в первый год в Лебедяни, а потом, после кончины отца, в Касимове. Московская же служба мне не нравилась, и я перебрал много храмов, прежде чем успокоился на Елохове и храме Покрова на Лыщиковой горе.
Оказалось, что это укрыло меня от московских наблюдателей за поведением студентов. Мне попалась статья в газете, требующая исключения из вуза некоего старообрядца, регулярно ходившего на Рогожское кладбище, где находился духовный центр старообрядчества. Но в самом университете, видимо, люди были или верующими, или уважающими верующих и свободными от доносительства.
Уже будучи священником в Касимове, я познакомился с доцентом Мирославлевым, внуком дореволюционного настоятеля Никольского храма. Он учился на мехмате еще до войны и оканчивал его после войны. Он рассказал мне, что декан факультета профессор Голубев, увидев мои документы, сказал: «Этот – нашего рода».
Тот был протоиерей, а мой отец – просто иерей
Про Голубева он же сообщил мне интересный анекдот. Когда-то Голубев был ректором Саратовского университета имени Н. Г. Чернышевского. Шла очередная «чистка», и первым на комиссию был вызван ректор. Ему сразу же задали вопрос: «Кто был ваш отец?» Ответил он так: «Мой отец имел тот же сан, что и отец человека, имя которого носит наш университет, с тою только разницей, что тот был протоиерей, а мой – просто иерей». Дальше вопросов не последовало – ректор остался на месте.
Нужны заповеди Божии и Божия благодать
За все время пребывания в университете меня еще только дважды спросили о вере – и оба раза с неожиданным результатом. Первый был на первом курсе. С чего тогда начался разговор, не помню. Только точно знаю, что инициатором был не я, а мой однокурсник, болезненный мальчик. И из разговора помню озадачившие меня слова моего собеседника.
Смысл их такой: «Ваши мученики страдали за награду, а революционеры, не ожидая для себя никаких выгод ни здесь, ни после смерти, – уходя в небытие! – жертвовали собою только ради людей. Насколько же выше их подвиг по сравнению с вашими подвижниками». Сознаюсь – растерялся. Но в качестве «остроумия на лестнице» пришел ко мне такой ответ: «Откуда у революционеров могли появиться сострадание и готовность к жертвам, даже своей жизнью? Это – результат христианского воспитания многих поколений их предков».
Нравственность в человеке обладает инерцией. Пришедший к вере далеко не сразу становится высоконравственным человеком. И наоборот. Потерявший веру вовсе не обязательно становится безнравственным. Иногда для утраты нравственного облика может потребоваться несколько поколений. Практические наблюдения подтвердили это мое рассуждение (правда, потеря нравственных качеств совершается гораздо быстрее, чем мне казалось).