Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 2 из 8

Список Президиума ЦК, заменившего Политбюро, Сталин составил и прочитал сам. Он оказался очень большим, 36 человек. А поскольку этот орган получался громоздким, создавалось более узкое Бюро Президиума. В него вошли Сталин, Берия, Булганин, Ворошилов, Каганович, Маленков, Первухин, Сабуров, Хрущев. Что касается Молотова и Микояна, то критику на них Иосиф Виссарионович обрушил не случайно. В широкий Президиум они попали, а в узкое Бюро уже не вошли. Расширялся и Секретариат ЦК. Вместо 5 секретарей стало 10. Но Генерального секретаря больше не было! Формально 10 секретарей оказывались равноправными! А Сталин становился лишь одним из 10! Его власть отныне обеспечивались только одной должностью – председателя Совета министров! Стало быть, именно эта должность становилась главной в СССР!

К чему вело подобное положение, понять не трудно. Правительство получало приоритет над ЦК. А в перспективе роль партии должна была постепенно снижаться, сводиться к функциям обеспечения политики правительства и подбора кадров. Кстати, среди молодых и перспективных, кого Сталин выдвинул в новый Президиум ЦК, были его заместитель-экономист Алексей Косыгин и Леонид Брежнев.

Далеко не для всех реформа Сталина была понятной. Некоторые воспринимали ее с недоумением. Другие – сугубо в плане персональных перестановок. Но были и такие, кто очень хорошо осознавал истинную суть. Достаточно сказать, что в послесталинское время документы XIX съезда и последующего пленума никогда в СССР не обнародовались! Публикация материалов партийных съездов и конференций осуществлялась «с начала», со II съезда РСДРП. Велась и с «конца». Но на XIX съезде стопорилась. Он «выпадал». Ведь иначе о замыслах Сталина могли догадаться в народе…

То, что произошло на даче Сталина 28 февраля – 2 марта 1953 г., до сих пор покрыто мраком. Точнее, было искажено и затерто. Но искажалось и затиралось лихорадочно, хаотично. Поэтому в сохранившихся свидетельствах охраны, Хрущева и академика Мясникова получилась масса противоречий по фактам, фамилиям, по времени, даже по датам.

Согласно показаниям охраны, вечером 28 февраля, в субботу, Сталин пригласил к себе Маленкова, Берию, Хрущева и Булганина. На даче было трое охранников и женщина-прислуга. Иосиф Виссарионович заказал им приготовить ужин. Предстоял какой-то серьезный разговор, поэтому крепкие напитки он из меню исключил, велел подать только слабое молодое вино «Маджари», Сталин называл его «соком» [57, с. 97]. Когда он провожал гостей ночью 1 марта, его последний раз видели здоровым. На следующий день он не вышел в обычное время из своих покоев, а охрана якобы не осмеливалась туда зайти. Лишь вечером привезли почту из ЦК, зашли и увидели его на полу. Перенесли на диван, стали звонить Игнатьеву, но он почему-то переадресовал к Маленкову и Берии, и они приехали в 3 часа ночи уже 2 марта, а Хрущев в 9 утра привез врачей [62, с. 60–61].

Все это полная чушь. Известен случай, когда Сталин, напарившись в бане, разомлел и задремал. Прошло 40 минут сверх ожидаемого срока, а он не вышел, охрана тут же связалась с начальством и получила приказ ломать дверь. Хрущев писал мемуары на пенсии и не знал, что напишут охранники в 1977 г., уже после его смерти – а воспоминания Хрущева в СССР не издавались. Он проговорился, что 1 марта узнал якобы от Маленкова: на даче что-то случилось. Приезжал туда в этот день дважды – опять якобы с Маленковым. В первый раз сочли, что ничего страшного, «Хозяин перебрал», и уехали. Лишь во второй раз начали бить тревогу, вызвали врачей, пригласили Булганина, Берию, Кагановича, Ворошилова [57, с. 103–104, 106–107].

Это тоже ложь – Сталина видели пьяным всего два раза в жизни, а накануне была не пирушка, а деловой разговор с легким вином. И Хрущев почему-то вообще не упоминает Игнатьева! Тщательно обходит его стороной. Единственный честный свидетель – академик Мясников (умер в 1965 г., рукопись его воспоминаний была изъята в архив ЦК и чудом уцелела). Его с другими врачами вызвали 2 марта, и министр здравоохранения, уже находившийся на даче, проинформировал их: в ночь на 2 марта у Сталина произошло кровоизлияние в мозг. Вроде бы в 3 часа ночи охранник через замочную скважину видел его за рабочим столом, а в седьмом часу утра заметил лежавшим на полу! [57, с. 112–113] Для врачей время приступа сдвинули на целые сутки!



Если же сопоставить эти источники, добавить действующие в то время инструкции и правила, то можно представить, хотя бы приблизительно, истинную картину. Конечно же, беду должны были обнаружить не вечером, а утром или еще ночью 1 марта. Охранники должны были немедленно доложить непосредственному начальнику Игнатьеву. А его начальником по линии ЦК был Хрущев. Очевидно, тогда-то он и приехал в первый раз. С Игнатьевым, а не с Маленковым. Должен был захватить с собой и лечащего врача. Между прочим, фамилия лечащего врача Сталина неизвестна! Нигде не упоминается! Но, с большой долей вероятности, Хрущев проговорился в черновике своего доклада на XX съезде – Смирнов (Источник, № 6, 2000, с. 99). Из окончательной редакции фамилия была изъята, заменена на академика Виноградова, который в данное время находился в тюрьме (Известия ЦК КПСС, № 3, 1989, с. 154–155).

Судя по всему, охране действительно внушили: ничего страшного, Хозяин «перебрал», просит его не беспокоить. А ко второму приезду охранникам стало ясно: их подставили. Впрочем, Игнатьеву и Хрущеву еще проще было изобразить: надо же, мы ошиблись! Но ведь и вам головы не сносить, не оказали помощь главе государства! Дальше уже нетрудно было навязать им легенду, что и как говорить, чтобы обезопасить себя. Навязывали их прямые начальники, способные их в пыль стереть. Оставалось послушаться: и их выгородить, и свою шкуру спасти. Факты показывают, что Берия появился на даче только 2 марта, около 9 утра, вместе с врачами. Маленков прибыл где-то раньше. Тогда же, утром – Булганин, Ворошилов, Каганович. По-видимому, и им, как и врачам, преподносилась версия: инсульт случился этой ночью, а не прошлой.

Врачи на даче прилагали все возможные усилия. В какой-то момент, 4 марта, возникла надежда, что они увенчаются успехом, Сталин стал дышать ровнее, открыл один глаз, даже как будто глянул осмысленно, подмигнул [57, с. 127]. Но проблеск был кратковременным. Вечером 5 марта Иосиф Виссарионович отошел в мир иной.

Он был убит. Как минимум – неоказанием своевременной помощи. Но все обстоятельства говорят, что убийство было преднамеренным, тщательно организованным. Российский историк И. Фурсенко отмечает: документы о лечении Сталина, медицинский журнал и 9 папок истории болезни исчезли. В сохранившейся 10-й – только разрозненные и неясные заметки о назначении тех или иных препаратов в последние дни. Протоколы вскрытия и подлинное заключение о смерти исчезли. А то заключение, которое фигурирует в истории, не датировано, но на черновике стоит дата – «июль 1953 г.». Через 4 месяца после смерти! (Зато сразу после устранения Берии.) Личный архив Сталина был уничтожен. Комиссия, созданная по этому архиву, не собиралась ни разу. А председателем комиссии был Хрущев (Звезда, № 12, 1999, с. 184–185).

Но и из охранников, очевидно, не все проявили послушание или позволили себе сказать лишнее. Или заметили нечто такое, чего им лучше было не знать. Один из троих, дежуривших внутри дачи, «старший прикрепленный» (непосредственный телохранитель Сталина) Хрусталев вскоре после кончины вождя «скоропостижно умер» [57, с. 159]. Еще двое из тех, кто охранял дачу на внешних постах, вдруг «покончили с собой» [57, с. 158]. А спустя годы в беседе с лидером албанских коммунистов Энвером Ходжой Микоян допустил полупризнание. В 1979 г. Энвер Ходжа писал: «Сам Микоян признался мне и Мехмету Шаху, что они с Хрущевым планировали совершить покушение на Сталина, но позже, как уверял Микоян, отказались от этого плана». Упомянул он об этом вскользь, речь шла о Мао Цзэдуне: «Единственная разница между Мао Цзэдуном и Сталиным в том и состоит, что Мао не отсекает голову своим противникам, а Сталин отсекал. Вот почему, – сказал этот ревизионист, – мы Сталину не могли возражать. Однажды вместе с Хрущевым мы подумали устроить покушение на него, но бросили эту затею, опасаясь того, что народ и партия не поймут нас» [176, с. 81–82].